Там мы стали другими - Томми Ориндж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пара парней, что постарше, издают этот низкий звук «ха», еще двое в унисон произносят «ахо». Орвил смотрит по сторонам и видит всех этих людей, одетых так же, как он. Им тоже пришлось переодеться, чтобы выглядеть индейцами. Что-то вроде трепета перьев почувствовал он где-то в области сердца. Он знает, что тот парень сказал правду. Плакать – значит растрачивать чувства впустую. Он должен танцевать с этими чувствами. Слезы годятся, только когда больше нечем выразить боль. Это хороший день, это хорошее чувство – то, что ему нужно, чтобы станцевать и быть достойным награды. Но нет. Не денег. Он впервые будет танцевать, как умеет, как научился с экрана и долгой практикой. Из танца родился танец.
Впереди него сотни танцоров. Столько же за ним. Слева и справа от него. Он окружен пестрым морем красок и узоров, специфичных для индианства, градиентов от одного цвета к другому, геометрически упорядоченных блестящих фигурок на сияющей коже и тканях, игл дикобраза, бусин, лент, плюмажей, перьев сорок, ястребов, ворон и орлов. Кругом венцы и тыквы, колокольчики и барабанные палочки, металлические конусы, украшенные палицы, лохматые ножные браслеты, волосяные трубки, заколки и браслеты; бастлы[77], разлетающиеся веером по идеальному кругу. Он видит, как люди разглядывают и обсуждают регалии. Он чувствует себя стареньким «универсалом» на автосалоне. Он – притворщик. Он пытается стряхнуть с себя это ощущение. Он не может позволить чувствовать себя притворщиком, иначе будет и вести себя как притворщик. Чтобы добраться до того чувства, до той молитвы, он должен обмануть себя, чтобы не думать вообще ни о чем. Выйти из игры. Из всего. Танцевать так, будто время имеет значение лишь до тех пор, пока ты держишь ритм; танцевать так, чтобы само время потеряло смысл, исчезло, иссякло или ушло в ощущение пустоты под ногами, когда ты прыгаешь, когда опускаешь плечи, словно пытаешься увернуться от самого воздуха, в котором паришь, а твои перья трепещут эхом столетий, и все твое существо – своего рода полет. Чтобы выступать и побеждать, ты должен танцевать правдиво. Но пока звучит лишь торжественное вступление. И на поле нет ни одного судьи. Орвил слегка подпрыгивает и опускает руки. Потом выбрасывает руки вперед и старается держаться на ногах как можно легче. Когда закрадывается чувство неловкости, он закрывает глаза. Приказывает себе не думать. Одна лишь мысль «не думай» крутится в голове. Он открывает глаза и видит всех вокруг. Сплошь перья и движение. Все они – один танец.
Когда торжественное вступление заканчивается, танцоры расходятся, рассеиваются во все стороны рябью трескотни и перезвона колокольчиков; направляются к продавцам, к своим семьям, или просто чтобы прогуляться, раздавая и принимая комплименты, чувствуя себя непринужденно, как будто они не выглядят так, как выглядят со стороны. Индейцы, переодетые в индейцев.
Орвил ощущает урчание и дрожь в животе. Он поднимает глаза, пытаясь отыскать своих братьев в толпе.
Тони Лоунмен
Чтобы добраться на стадион, Тони Лоунмен садится на поезд. Он переодевается дома и едет на пау-вау уже в регалиях. Он привык, что на него пялятся, но сейчас как-то иначе. Ему хочется смеяться над теми, кто таращится на него. Это его собственная шутка, которой он защищается от них. Всю жизнь, сколько он себя помнит, на него смотрят. И причина такого интереса одна: Дром. Никому и в голову не придет подумать о чем-то еще, глядя на его лицо, которое говорит о несчастье, приключившемся с ним. Так зеваки слетаются на место автокатастрофы – понимая, что лучше не смотреть, но не в силах отвести взгляд.
Никто в поезде не знает о пау-вау. Тони – просто индеец, одетый как индеец, едет на поезде по каким-то своим делам. Но людям нравится смотреть красивые истории.
Регалии Тони – голубые, красные, оранжевые, желтые и черные. Все цвета ночного костра. Еще один образ, который нравится людям. Индейцы, танцующие вокруг огня. Но все не так. Тони сам – и огонь, и танец, и ночь.
Он стоит в вагоне перед схемой линий БАРТа. Пожилая белая женщина, сидящая напротив него, показывает на карту и спрашивает у него, на какой станции ей выйти, чтобы добраться до аэропорта. Она знает ответ на этот вопрос. Наверняка уже сто раз заглянула в свой телефон, чтобы проверить. Просто она хочет посмотреть, заговорит ли индеец. Это следующий вопрос, на который она собирается получить ответ. Это написано у нее на лице, что прячется под маской. Тони не сразу отвечает насчет аэропорта. Он пристально смотрит на нее и ждет, что она скажет дальше.
– Так ты… коренной американец?
– Мы выходим на одной и той же станции, – говорит Тони. – «Стадион». Там проходит пау-вау. Вам стоит это увидеть. – Тони подходит к двери и смотрит в окно.
– Я бы с радостью, но…
Тони слышит, что она отвечает, но не слушает. Людям не нужно ничего, кроме маленькой истории, которую можно принести домой, чтобы поделиться со своими друзьями и семьей за ужином, рассказать о том, что видели настоящего индейца в поезде, подивиться тому, что они еще существуют.
Тони смотрит вниз и видит, как мимо пролетают рельсы. Он чувствует, как поезд тянет его назад, замедляя ход. Он хватается за металлический поручень, переносит свой вес влево, затем выпрямляется, когда поезд полностью останавливается. Женщина позади него что-то говорит, но это не имеет значения. Он выходит из вагона и, добравшись до лестницы, мчится вниз, перепрыгивая через две ступеньки.
Блу
Блу едет за Эдвином. Эти ранние часы окрашены в странный цвет ночи и утра, глубокий сине-оранжево-белый. День, которого она ждала почти год, только начинается.
Приятно снова быть в Окленде. Преодолеть этот трудный путь назад. Вот уже год, как она вернулась. Теперь она регулярно получает зарплату, живет в собственной квартире-студии, впервые за пять лет у нее появилась собственная машина. Блу наклоняет зеркало заднего вида и смотрит на себя. Она видит свою версию, которая, как ей казалось, давно ушла. Ту, кого она оставила, бросила ради настоящей индейской жизни в резервации. Кристел. Из Окленда. Она никуда не делась.
