Путешествие Ханумана на Лолланд - Андрей Иванов

Я не мог этим как следует насладиться, потому что мне вспоминалась дорога, которую мы прошли. В хмелю я размышлял: ведь дешевый шнапс и дешевые сигареты, но не стоят они, ох, не стоят тех мучений, которые мы перенесли в дороге! И даже если б мы выгадали что-то, это не стоило бы того!

Я внезапно так расстроился от этих мыслей, что перестал что-либо делать совсем. Перестал отвечать на вопросы и задавать свои; прекратил все коммуникации; не реагировал на что-либо; не брился, не мылся, перестал вставать с постели вообще, и оставался в этом состоянии, пока мы не въехали на нашем поезде в весну, пока в этой весне не появились две сербские девушки: Жасмина и Виолетта.

Часть III

1

Февраль 1999-го выдался снегопадный. Датские газеты и телевидение орали на всю страну. Они писали и кричали, что такого снегопада не помнит даже стосемилетняя госпожа Вибеке Струсе, которая в своем преклонном возрасте пребывала в здравом уме и до сих пор сохраняла ясность памяти. Ее память работала вглубь до ее трехлетнего возраста! Она помнила, как был убит последний юлландский волк, убит и распят на дверях таверны, которая последней уступила Туборгу; она помнила, как ее прапрадед открывал зубами пивную бутылку и сплевывал первую металлическую пробку; она помнила, как возвращались моряки после трехнедельного шторма 1908-го года (они не выглядели счастливыми, а выглядели униженными, словно стихия надругалась над ними); ей приходилось жить при свечах и лучинах во время двух войн, она знала подлинный вкус хлеба и сыра; она помнила, как стригли спавших с немцами женщин. «Как овец», говорила она. Она помнила те времена, когда люди ходили по льду из Копенгагена в Мальме. Она помнила, как люди ели конину в голод. «Они ели ее с выражением чувства вины, как будто бы ели человечину», говорила она. Все это она помнила, но такого снега, что выпал в конце февраля 99-го, она не помнила.

Крыша обвалилась в потаповских руинах, но, слава Богу, никто не пострадал. Снега было так много, прямо посреди кухни и комнаты, в которой чадил в тот момент злосчастный камин, что случился потоп, как только он начал таять. Дома, как назло, не было никого, кроме Лизы. Она так испугалась, что забралась в шкаф и стала там истошно кричать, а когда ее извлекли из шкафа, она сказала, что ее хотел украсть снежный человек. От этого у Потапова случился припадок гнева, и он избил дурочку-падчерицу; взялся за ведро, но не справился в одиночку; все бросил, и некоторое время они так и жили: ходили по щиколотку в воде, не раздевались вообще.

Я видел это своими глазами, видел, как они ели на кухне, когда мы с Иваном пришли за мясом, которое Потапов держал в прихожей, которая служила морозилкой. И исправно, надо сказать, служила; настолько холодно было в прихожей. Да маленькая печурка на кухне топила не шибко, так что можно себе вообразить, в каком холоде они жили!

Сидели они за столом и ужинали. А вокруг них вода… И снег на них падал через дыру в крыше. Свисали палки; пластик болтался, шелестел. Ощущение было такое, как будто люди на веранде или на природе кушали, но никак не в доме! Потому что над ними было небо, Луна и все звезды буквально заглядывали им в тарелки, а они сидели все втроем и невозмутимо, безмолвно ели суп. Одевались они, конечно, по-зимнему; на руках Мария держала Адама; сама была в шапке; Лиза даже в варежках ложку держала; Михаил тоже был в шапке. Он даже не посмотрел на нас.

«Сейчас», — сварливо прорычал он.

Он неспешно доел суп, с кряхтеньем и порыгиванием встал и пошел с нами, светя фонариком в черноте своих руин, заставленных мебелью, ветхой, древней. Мы взяли кусок мяса в упаковке; вернее, он нам его выдал. Поднял с пола, стряхнул песок, понюхал, сказал «пойдет» и дал нам, как корм для собаки. Я стал выражать сомнение по поводу свежести куска мяса, за который Потапов с нас требовал пять крон.

«Со своих в два раза меньше. У меня арабы покупают за десять», — сказал он с вызовом.

«Дело не в деньгах или арабах, — сказал я. — Этим все равно что есть, лишь бы не свинину. Пусть хоть двадцать крон, но свежее. К тому же как можно с нас брать деньги, если мясо-то со свалки из контейнера, и мы это знаем! Мы же не арабы, которые думают, что ты его купил или украл. Они же не знают, откуда мясо-то. Но мы-то знаем! Мы тебя сами надоумили его брать со свалки! Мало ли что ты сам съездил!»

Потапов не стал слушать, махнул рукой, сказал:

«А бензин-то я сам покупаю!»

«Да причем тут бензин-то! — заорал я. — До контейнеров можно пешком дойти!»

«Но я-то, — задыхаясь, завопил он, — я-то не пешком! Я на машине же мясо привез!»

«Да хоть на вертолете!» — не сдавался я.

Он повернулся со словами:

«Не хотите — не берите. Жрите бобы. Мне с вами некогда. У меня дел куча. Еще и конь не валялся…»

Иван взял и сказал, что отдаст потом; я спросил было неловко насчет крыши, мол, помочь может чем? Михаил сказал, что все нормально, и не такое бывало, что он справится сам, и спешно закрыл за собой дверь…

Один за другим исчезали из кэмпа сербы; сперва они перестали пить и употреблять наркотики; все, кроме одного, Александра, которого увезли на амбуланции, после очередной овердозы. И не возвернули. Говорили, мол, оставили в какой-то тюремной клинике для наркоманов. Потому что он исчерпал лимит терпения полиции, которая, когда он попадался, просто выписывала ему очередной штраф и не сажала его, а просто напоминала ему, что он поставлен в очередь на отсидку за свои сто пятьдесят тысяч, и если он продолжает воровать, то он просто продлевает срок отсидки. И он продлевал, продлевал срок отсидки. Продолжая воровать и попадаться. Ему было все равно, сколько там ему набежит. Он знал, что чем больше будет срок, тем дольше он проживет в Дании. Пусть в тюрьме, но в Дании! И это было важно, очень важно, просто жизненно важно! Потому как, говорил он, «лучше сидеть в Дании, чем в Сараево; там тюрьма такая, что еботе пичку матерь!»

«Да, — говорил я. — Это точно. Чем дольше он просидит в датской тюрьме, тем он вообще проживет дольше. Потому как не так много колоться будет… а может, и вообще слезет…» — «C его-то стажем — навряд ли», — чесал бороду Михаил. — «Не слезет, ннннет, не слезет, — говорил Иван. — Этот до конца будет ширяться, пока не отъедет… Факт!»

Горану дали комнату в какой-то общаге, ничуть не лучше кэмпа. Там он был как на родине! Вся общага была набита ему подобными цыганами из Боснии и Румынии! Они вместе пили, пели и пыряли ножами друг друга почем зря! Он тоже ждал очереди, когда в тюрьме найдется место для него! О, как он ждал! Он ждал этого, как иной моряк — возвращения на сушу, как нормальный человек ждет отпуска.

«Ох и отосплюсь! — говорил он. — Наконец-то работать не надо будет!»

Прочие сербы сперва планировали, куда бы поехать, куда бы рвануть; начали собирать деньги. Потом не сошлись во мнениях по поводу Голландии, куда три любителя тяжелого рока собирались. Два других, постарше и поумнее, собирались в Швейцарию. Они долго совещались, несколько дней лаяли на кухне, коптили потолок, переругались вконец, в итоге одни ушли в Голландию, другие — в Швейцарию… Но последних видели в Эльсиноре садящимися на паром, идущий в Швецию! Я не знал даже, как это понять; то ли у них с географией неважно было настолько, то ли они просто шифровались от всех остальных.

Весь январь и февраль Михаил рисовал большую, очень большую и не по силам ему сложную картину. Делал он ее по заказу Свеноо. Он был любителем хард-рока и быстрой езды на мотоциклах. На этом они с Михаилом и сошлись. Свеноо не скрывал своего темного, но не запятнанного тюрьмой прошлого, как не мог скрыть своих татуировок. Свеноо занимался подростками и тем, что возил беженцев по достопримечательностям Дании. Иногда он возил людей на озеро, где те ловили рыбу, закормленную до того, что рыбы не брали больших, ненормально больших червей, которые продавались прямо на месте у озера. Такие места звались «пут-н-тэйк» [59], но рыба, невзирая на обещанный в названии клев, не бралась; она плавала возле крючков и виляла хвостом, большая, жирная, ненормально большая и ненормально жирная форель.

На картине, которую заказал Свеноо из каких-то благотворительных соображений, он должен был быть сидящим на своем мотоцикле. Мотоцикл был чоппер. Сидеть он должен был в своей кожаной куртке с заклепками и непонятного цвета платке, с трубкой в зубах. Михаил попросил сделать фотографию, которую сделал Хануман, затем Хануман в компьютерной комнате отсканировал фотку и поместил Свеноо на мотоцикле в американскую пустыню подле каньона. Свеноо пришел в восторг. Михаил сказал, чтоб Свеноо сам выбрал величину холста. Это был хитрый ход. Потому что таким образом он как бы вынуждал того купить холст. А холсты стоили дорого. Свеноо не пожадничал, купил побольше. Михаил, когда увидел размеры заказа, почесал репу и сказал: «Мдааа». И вот он рисовал эту картину. Он сделал решетку, расчертил фотографию, стал рисовать по клеточкам, как какой-то паззл. Работа подвигалась медленно. Потапов не торопился предъявить свой убогий шедевр заказчику; он писал медленно, чтобы отодвинуть в необозримое будущее момент собственного разоблачения. И когда пришел этот момент, Свеноо так устал ждать, что был рад просто любой мазне. Но картина получилась, и довольно неплохо. Лучше всего вышла пустыня; впечатлял бархан и утес; недурно вышел мотоцикл. Самого Свеноо узнать было невозможно, — он был в шлеме. Это было находчивым решением проблемы. Я видел и более убогие вещи в квартирах датчан, когда чистил с дядей их унитазы. Свеноо был настолько неразборчив в этом деле, что ему было вообще все равно, что у него висит на стене. Он и забыл, что на фотографии он был без шлема. Но это уже не имело никакого значения! Теперь он мог приглашать к себе своих собутыльников и говорить, показывая на картину, что это нарисовал один русский, с которым он колесил по пустыням Америки, это было в Небраске.