Новый Мир ( № 7 2008) - Новый Мир Новый Мир

История не только есть учительница свободы, она также аккумулирует опыт дурной свободы, позволяющий делать некоторые выводы тем, кто способен понимать ее намеки (более корректное понятие, чем прямолинейные “уроки”). Функция школьного учебника — соблюдение необходимых пропорций в изображении прошлого и воспитание на этой основе адекватного представления о коллективном “мы”, долженствующего уравновесить индивидуальные поиски и открытия.

История прибегает к белому стиху

Другой “фронт” и другой ряд трудностей — самый сложный, ибо его создают разрывы в самом бытии человечества, причиненные неугомонной “мельницей” науки (или, точнее, научно-технической революцией).

В разных концах rei publicae historicorum (сообщества ученых-историков) слышны печалования о том, что Большой нарратив истории все больше запинается, ибо ход вещей все меньше нижется на протянутую от начала времен нить. Сбита изначальная настройка бытия; мы вступаем в “прекрасный новый мир”, представление о котором у современного человека постоянно двоится: он то ли действительно прекрасный, то ли ужасный. Отчего источник столь радикальных преобразований с одинаковым правом может быть “подведен” под каждый из двух образов-символов, доставшихся нам от “наивной” древности: рог изобилия и ящик Пандоры.

Напомню, что когда гётевский Фауст, давший западной цивилизации свое имя, настойчивыми заклинаниями вызвал “Духа земли” (к которому апеллировала европейская протонаука), его первой реакцией был испуг:

Дух

Кто звал меня?

Фауст

(отворачиваясь)

Ужасный вид!

Проникновение в нечеловеческие измерения микро- и макромира уже дало фантастические результаты и обещает в ближайшее время поразить не меньше, если не больше. Какие последствия это будет иметь для того, кого принято называть “венцом творения”? Почти полвека назад американский историк и дипломат Джордж Кеннан высказался на сей счет достаточно точно: “Ясно, что эффектные механические и научные достижения современного человека все больше заслоняют от него природу его собственной человечности”23.

Следует предположить, что в следующие десятилетия (и, кто знает, может быть, и целые столетия) сфера “человеческого, слишком человеческого” будет держать, скажем так, активную оборону против всего того “помола”, который уже выдала и продолжает выдавать на-гора “мельница” науки. Что-то эта родимая сфера будет усваивать, “вживлять” в себя, а что-то — решительно отторгать; возможно, что некоторые пути-дороги, торимые отважными исследователями, раз и навсегда оборвутся и зарастут травой забвения. Хотя как именно это произойдет, сейчас сказать очень трудно.

Вот, наверное, открывается поприще, на котором европейское человечество может и должно стать мировым лидером. Когда-то оно инициировало научно-техническую революцию, и долгое время казалось, что в этой части у него нет соперников. Но за последние годы Восточная Азия с ее уникальными имитаторскими способностями показала, что в состоянии опередить евро-американцев. Зато перед нами открывается другая задача, исторически не менее, если не более, важная: сохранение и восстановление “общей человечности”

(П. Фейерабенд), поврежденной и искаженной колючей средой научно-технической революции.

Впрочем, в одном отношении научно-техническая революция оказала благотворное влияние на историческую науку: она нанесла сокрушительный удар-— из тех, что в Средние века именовались misericordia (кинжальный удар, наносимый из жалости в уже умирающее тело), по известной концепции “логики истории”.

Концепция внутренней логичности исторического процесса, которая выглядит столь монументальной, возникла относительно недавно, в ХVIII веке. Джамбаттиста Вико был, вероятно, первым, кто низвел царственный Логос с неба на землю, убеждая своих читателей в “сплошной логичности мира” и “разумности истории”. Наиболее развитую форму это воззрение получило у Гегеля: мировой дух “растворяется” в человечестве и уверенно ведет его к заранее поставленной цели, разумеется, благой; в своем стадиальном развитии оно проходит этапы, которые можно вычислить методами, близкими тем, что применяются в естественных науках. Философия Гегеля оказала мощное влияние на европейские умы и в той или иной мере сохраняла его, покуда дела шли не худо, то есть до Первой мировой войны24.

Ключевский опередил свое время, выступив против убеждения в разумности исторического процесса — убеждения, которого держался еще его учитель Соловьев. “История, — пишет Ключевский, — процесс не логический, а народно-психологический и <…> в нем основной предмет научного изучения — проявление сил и свойств человеческого духа, развиваемых общежитием”. Такие понятия, как “законы истории”, “связь причин и следствий”, согласно Ключевскому, взяты из других наук, из других порядков идей. “Законы возможны только в науках физических, естественных. Основа их причинность, категории необходимости. Явления человеческого общежития регулируются законом достаточного основания, допускающим ход дел и так, и этак, и по третьему, т. е. случайно (курсив автора — Ю. К .)”25. Следует, правда, оговориться, что приведенные высказывания Ключевского полемически заострены; в других своих текстах он не отрицает, что причинно-следственные связи играют существенную роль в истории. Существенную — но не главную. Свободный в своих действиях человек может порвать любую логическую цепочку, перечеркнуть любые ожидания. Но то, что выглядит как сочетание случайностей, может, в свою очередь, перечеркнуть любые его намерения.

Возьмите самое значительное событие ХХ века — Русскую революцию. Солженицын в “Красном колесе” проследил, с чего она началась. А началась она с того, что 26 февраля 1917 года унтер-офицер запасного Волынского полка Тимофей Кирпичников “устал” нести службу. Он-то и стал той “копеечной свечой”, от которой занялся великий пожар. (Кстати, обратил ли кто внимание, что начало великому пугачевскому бунту положил, собственно, не Пугачев, а некий казачий есаул по фамилии Кирпичников?)

Тут могут возразить, что пожара не было бы, если бы не скопилось вокруг столько горючего материала. Да и Кирпичников “устал” служить не случайно. Пусть так. Но можно указать на связь Русской революции с теми или иными казусами, к русской истории вроде бы отношения не имеющими. Вот, например, американские историки полагают, что если бы на президентских выборах 1912 года победил не Вудро Вильсон, а Теодор Рузвельт, Соединенные Штаты вступили бы в войну не в апреле 1917-го, а гораздо раньше — скорее всего, сразу после потопления немецкой подлодкой американского парохода “Лузитания” 7 мая 1915 года. В этом случае американцы смогли бы развернуть свои войска на Западном фронте уже весной 1916-го, на два года раньше, чем это произошло на самом деле. Естественно предположить, что при таком обороте дел Германия потерпела бы поражение летом или, самое позднее, осенью того же года (в 1918-м немцы капитулировали в ноябре, но тогда у них уже не было Восточного фронта и почти все свои дивизии они собрали на западе).

А значит, Русской революции могло бы не быть.

Можно представить также иной оборот дел. Рузвельт стал президентом, но немецкая подлодка не встретила в океане “Лузитанию”. Или все-таки встретила, но немецкий Richtmann (наводчик), пустив в нее торпеду, промазал. В этом случае даже воинственный Рузвельт не сумел бы сразу вовлечь американцев в войну; а может быть, и позже не сумел бы (что привело бы к почти неминуемому поражению англо-французов и совершенно изменило бы весь ход истории в ХХ веке). И Русская революция произошла бы тогда, когда она произошла.

Обидно думать, что столь великое потрясение зависело от исхода президентских выборов в США. И вовсе оскорбительно было бы, если бы оно зависело от того, промазал или не промазал немецкий Richtmann где-то в Атлантике.

Но еще более оскорбительными, и уже для всего человечества, стали те возможности, которые открылись с появлением смертоносных “игрушек” в виде ядерных бомб и прочих видов оружия массового уничтожения. На пороге 60-х годов угроза гибели человечества в ядерной войне стала вполне реальной. И как показал известный Карибский кризис, осуществление или неосуществление ее целиком зависело от цепочки случайностей. С позиции все еще сильной “логики истории” мысль об этом была абсолютно “немыслимой” (в американском экспертном сообществе “немыслимое” стало термином, обозначающим ядерную войну); в общественном сознании она была загнана в некий дальний чулан, откуда, однако, напоминала о себе, то и дело постукивая в дверь. Между прочим, протестующая молодежь конца 60-х отреклась от “отцов”, в частности, потому, что прислушалась к этому постукиванию и болезненно на него отреагировала.