Братья Берджесс - Элизабет Страут

– Я не понимаю, – честно сказала Хелен.

Он признался, что не понимает тоже. Что ему хотелось уйти куда глаза глядят и никогда не возвращаться. Он посмотрел на то, во что превратился Зак, на пустую жизнь Боба…

– На пустую жизнь Боба?! – почти закричала Хелен. – Так это из-за пустой жизни Боба ты завязал пошлую офисную интрижку?! И чем это жизнь Боба пуста, скажи мне на милость?!

Джим смотрел на нее испуганными глазками.

– Не знаю, Хелен. Я должен был о них заботиться. С самого детства. Я за них отвечал. А я уехал после смерти мамы и не помог Сьюзан и Заку, когда их бросил Стив, а Боб…

– Хватит. Хватит! Значит, ты должен был обо всех заботиться? Все та же шарманка! Это что, новость? Можно подумать, ты мне эту песню еще ни разу не пел! Честно, Джим, вот честное слово, у меня в голове не укладывается, что ты этим пытаешься себя оправдать!

Он кивнул, не поднимая глаз.

– Но ты продолжай, – разрешила Хелен наконец.

Она не знала, что ей еще делать.

Его взгляд блуждал по комнате.

– Дети разъехались. – Он взмахнул рукой, желая показать, что дом стал пустым. – И все было… так ужасно. А с Эсси я чувствовал себя кому-то нужным.

И вот тогда Хелен начала плакать, сотрясаясь от тяжелых всхлипов. Джим подошел и несмело тронул ее за плечо. Хелен рыдала, иногда выкрикивая фразы и отдельные слова – о том, что это у Джима пустая жизнь, а вовсе не у Боба, о том, что она тоже горевала о покинувших дом детях, и Джим ни разу не попытался ее утешить, о том, что ей никогда не пришло бы в голову переспать с кем-то, чтобы почувствовать себя нужной! Он же все испортил, как он этого не понимает?!

Джим гладил ее по плечу и уверял, что понимает.

Она запрещает – запрещает! – ему называть имя этой кошмарной женщины. Как он смеет произносить ее имя в их доме! У нее ведь нет детей, правда? Конечно, нет. Эта девка – просто лужа мочи на полу. И Джим соглашался, клятвенно обещал больше не называть ее имени, он сам больше не хочет ее вспоминать – ни дома, ни где бы то ни было.

Этой ночью они заснули в обнимку. Им было страшно.

Хелен проснулась рано. В окна лился зеленоватый утренний свет. Мужа рядом с собой она не обнаружила.

– Джим?

Он сидел в кресле у окна. Услышав ее, он обернулся, но ничего не сказал.

– Джимми, это все правда случилось? – прошептала она.

Он кивнул. Под глазами у него темнели круги.

Она села и тут же потянулась за одеждой. Зайдя в гардеробную, натянула на себя то, в чем ходила накануне, потом разделась, решив выбросить эту одежду, и надела другую. Выйдя из гардеробной, она произнесла:

– Расскажешь детям.

Джим посмотрел на нее ошарашенно и кивнул.

– Нет, – тут же поправилась Хелен. – Лучше я.

Она не хотела пугать детей, а они ведь жутко испугаются, она сама в жизни не была так напугана.

– Пожалуйста, не уходи от меня, – взмолился он.

– Я от тебя не ухожу. Это ты от меня ушел.

Вообще-то она хотела сказать, что он вылез из постели, ушел, пока она спала. Но вместо этого выпалила:

– Я хочу, чтобы тебя здесь не было.

Она этого не хотела, но что-то заставляло ее повторять и повторять эти слова, даже когда он уже собирал чемодан.

– Я хочу, чтоб тебя здесь не было. Чтоб ты убрался как можно дальше. Больше я ничего не хочу.

Ее поразило то, что он ей поверил. Она хотела, чтобы исчез не он, а этот незнакомый, пугающий, отвратительный человек. Потом Джим остановился и посмотрел на нее, помертвевший от ужаса.

– Иди! Иди! Убирайся! – воскликнула она.

И добавила, что ненавидит его. Что угробила на него всю свою жизнь. Что всегда ему доверяла. Идя за ним к двери, она говорила, что никогда не предавала его. А теперь она хочет, чтоб его тут не было.

Хелен побежала вверх по лестнице, лишь бы не слышать щелчка кованой калитки. А потом заметалась по дому, крича:

– Джим! Джим!

Она не могла поверить, что он это сделал. Просто взял и ушел. Она вообще не могла поверить, что все это происходит на самом деле.

– Джим! – звала она. – Джим!

По реке Гудзон всегда шли баржи, буксиры и парусные кораблики. А еще больше Боб любил наблюдать за тем, как меняется река в зависимости от погоды и времени суток. По утрам вода часто была спокойной и серой, к полудню она уже ярко сияла под солнцем, а по субботам на реке собиралась целая флотилия парусных лодок, с восемнадцатого этажа смотревшихся игрушечными. К вечеру заходящее солнце выбрасывало над горизонтом красные и розовые сполохи, и гладь реки становилась ожившей картиной, на которой переливались крупные мазки, а огни Нью-Джерси казались светом чужестранного берега. Боб много лет прожил в Нью-Йорке, но прежде никогда не интересовался его историей. Живя в штате Мэн, он с детства знал, как индейцы племени абенаки каждую весну шли вниз по реке Андроскоггин, оставляя за собой посевы и собирая урожай по пути назад. Но теперь-то он жил на реке Гудзон, а у нее была своя история, да еще какая! Боб купил одну книгу, потом другую, потом взялся читать про остров Эллис[12], о котором, разумеется, не в первый раз слышал, хотя на самом деле не знал ничего. (В Ширли-Фоллс ни у кого из его знакомых не было в роду людей, прибывших в страну через этот остров.) Приклеившись к экрану, он смотрел документальные фильмы. Иммигранты тесной толпой сходили на берег, преисполненные надеждой и трепетом. Кому-то из них суждено отправиться восвояси – если доктора определят у них слабое зрение, сифилис или душевную болезнь. Когда на подрагивающей черно-белой пленке взмахом руки пропускали очередного иммигранта, Боб каждый раз вздыхал с облегчением.

Он сам теперь начинал жить в мире безграничных возможностей. Это ощущение было неожиданным и нарастало в нем постепенно, хотя довольно быстро. Осень возвращала жизнь города в привычную колею, и Боб вдруг освободился от корки постоянных сомнений, к которой успел так привыкнуть, что не замечал ее, пока она не исчезла. Прошедший август почти не задержался в памяти – лишь пыльный город, жара и ураган в сердце. Произошло невообразимое: в его жизни не стало Джима. Иногда Боб просыпался в холодном поту, думая лишь о брате. Но он был уже не молод и знал, что такое утрата. Ему было знакомо это внезапное спокойствие и ослепляющая паника, он знал, что с каждой потерей приходит странное, едва заметное облегчение. Боб не особенно любил анализировать свои чувства, и к октябрю все чаще случались дни, когда его наполняла уверенность в своей правоте, легкость и уравновешенность. Совсем как в детстве, когда он понял, что наконец-то может раскрашивать картинки, не вылезая за края.

Боб заметил, что на работе коллеги часто приходят к нему за помощью и прислушиваются к его мнению. Возможно, так было всегда. Он привык, что с ним здоровается швейцар – «День добрый, мистер Боб!» – а Рода и Мюррей встречают его радостными возгласами: «Боббала! Ну-ка, заходи на бокал вина!» Порой он сидел с детьми соседей из квартиры в конце коридора, выгуливал чью-то собаку, поливал чьи-то цветы, пока хозяева в отъезде.

В квартире он поддерживал порядок, и в первую очередь это – а даже не тот факт, что он почти не пил и ограничил курение одной сигаретой в день, – стало для него сигналом: он изменился. Боб сам не знал, почему теперь вешает одежду в шкаф, убирает посуду и складывает носки в корзину для белья, но понимал, почему его неспособность на такие простые действия раздражала Пэм. Впрочем, Пэм он из своей жизни вычеркнул. Каким-то образом она ушла вместе с Джимом. Они оба попали в дальний угол сознания, где хранятся мрачные и неприятные вещи, и Боб мог вспомнить о них, лишь перебрав вина и пустив мысли на самотек.

Каждую неделю он звонил Сьюзан. Первым делом сестра рассказывала ему, как дела у Зака – они теперь общались по скайпу, Зак щеголял знанием шведских слов. Сьюзан призналась Бобу в своих страхах: Зак, оказывается, умеет быть счастливым, а значит, она плохая мать, ведь с ней он никогда счастлив не был. Однако самое главное – он теперь здоров. Боб утешал ее, отмечая про себя, что, судя по голосу, она не в депрессии. Сьюзан посещала клуб рукоделия – Бренда О’Хар, жена Джерри, к ней очень-очень хорошо отнеслась. И каждый вечер они ужинают вместе с миссис Дринкуотер; может, следует понизить арендную плату? Боб ответил, что нет, плату она и так много лет не повышала. Однажды Сьюзан наткнулась в супермаркете на Рика Хаддлстона из Комитета по борьбе с расовой диффамацией, и он молча посмотрел на нее как на дерьмо. Боб ответил, ну и черт с ним. Значит, он дурак. Сьюзан сказала, что и сама так подумала. (Они с Бобом общались как брат с сестрой. Как настоящие близнецы.) Лишь однажды Сьюзан поинтересовалась, как дела у Джима. Она звонила ему, но он не взял трубку и не перезвонил. Боб посоветовал не расстраиваться, мол, ему Джим тоже не звонит.

Уолли Пэкера снова арестовали, на этот раз за незаконное владение оружием. Пэкер сопротивлялся аресту и угрожал полицейскому, так что теперь ему светил тюремный срок. Сьюзан устало заметила, что почему-то не удивлена, и Боб с ней согласился. Имя Джима в этой связи они не произносили, и Боб ощутил дыхание свободы, осознав, что ему не нужно говорить с братом об Уолли Пэкере (и вообще о чем бы то ни было), не нужно выслушивать его уничижительные подколки.