Капкан на наследника - Микки Спиллейн

Годы брали свое. Я устал, был раздражен, и вся эта чепуха мне уже давно не казалась забавной. Я думал, что вышел из игры, но не тут-то было. Это все равно что перепутать привидевшийся сон с реальностью, а потом проснуться и оказаться совсем в другом месте и в другое время. Яркий, но холодный солнечный свет наполняет комнату, и ты понимаешь, что это был всего лишь сон, а реальность — она одна: приговор судьи — реальность и твое нынешнее прибежище — реальность, и если подождать еще немного, то можно услышать шаги в коридоре, почувствовать, как касаются твоей ноги ледяные ножницы, разрезающие штанину брюк, и как лезвие выбривает на твоей черепушке маленький участок. А если подождать еще немного, то на твою голову натянут капюшон, а под него подсунут крохотную металлическую пластинку, а потом кто-нибудь включит рубильник, и ток резво побежит по проводам, по твоему телу, и мир превратится в один полыхающий костер из непереносимой боли, и ты можешь попрощаться со своей несчастной жизнью.

Или жизнь и память становятся настолько устойчивыми в тот последний момент, что ты просто перейдешь из одного мира в другой, мир чистейшей агонии, где ты будешь способен почувствовать запах собственной горящей плоти и ощутить, как спазмы скручивают твои мускулы в узлы? Неужели это именно так?

Может, я слишком часто видел, как они умирают. Может, слишком часто стоял в очереди на смерть. Не следует думать об этом вот так. Или я думал не о себе? Я всегда верил, что они уходят тихо, понимая, что их время настало, и даже рады покинуть этот мир, чтобы поскорее избавиться от всего, что привело их к последней черте. Двое из них даже улыбнулись мне, потому что в конечном счете колесо может повернуться, и тогда я окажусь в самом низу. Они понимали это. Я продержался дольше других, но теперь настало время последней, девятой подачи, счет равный, двое выбыли, на базе — никого, и я стою с битой в руках, а за мной трибуна, до отказа набитая чужими болельщиками.

Бита у Келли. Забудьте про Кейси. Теперь дело за Келли.

— О чем это ты так задумался? — поинтересовалась Шарон.

— О том, какого черта ты не надела хоть какое-нибудь белье.

— После всех этих голых дамочек я — воплощение целомудрия, — парировала она.

— Только не в этом шифоновом пеньюаре, под которым абсолютно ничего.

— Да ты даже не прикоснулся ко мне. Откуда же тебе это известно?

— Я же не слепой, детка. Видел мельком.

— Понравилось? — растянула она губы в улыбке.

— До чертиков. Так что вам лучше поостеречься, милая девственница.

Она протянула мне чашку кофе, насыпала туда сахару и разбавила молоком.

— Неужели моя девственная плева действует на тебя как красная тряпка на быка?

— Не городите чепуху, дамочка. Через некоторое время она окаменеет, и все дела.

— А медицина утверждает обратное.

— Ну, тогда полностью атрофируется, — подвел я итог.

Она снова одарила меня своей необыкновенной улыбкой и уселась напротив, выставив на обозрение свои прелестные скрещенные ножки. Пеньюар распахнулся, открыв их выше некуда, глаза смеялись.

— Сколько у тебя было женщин, Дог?

— Достаточно. — Я отхлебнул кофе и обжег рот.

— Девственницы?

— Им несть числа.

— И все же, сколько? Хоть примерно?

— Что за вопросы? Кончай...

— Давай навскидку.

— Может, дюжина. Я никогда не был охоч до девственниц. Каждый раз — простая случайность, несчастное стечение обстоятельств.

— Это больно?

— Откуда мне-то знать?

— Ну, они кричали?

Я снова обжег рот, отставил чашку и потянулся за сигаретой.

— Когда я укладываю кого-то в постель, то можно не сомневаться, что любая закричит. — Я решил, что подобный ответ шокирует Шарон и она заткнется наконец, но это только подхлестнуло ее.

— Я имела в виду первый раз.

Даже сигаретный дым казался обжигающим. Я затянулся еще разок и затушил бычок.

— Нет. Когда я понимал, что до меня у них никого не было, я шел испытанным путем. Они наслаждались каждой секундой и умоляли не останавливаться. Просили еще и еще. Мне известны все трюки, все уловки, все приемы, начиная с прелюдии и заканчивая послесловием. Гром меня разрази, если я позволю кому-то другому сделать это с тобой.

— Мне тоже известны кое-какие трюки.

— Да уж, наслышан. Помню, как ты поведала об этом Раулю в день нашего знакомства.

— Ревнуешь?

— Не-а. Даже восхищаюсь твоим отношением к этому делу. Люблю полное взаимопонимание. Почему ты не позволяешь своему парню сделать это? Покончили бы с этим, и дело с концом.

— Потому что он, может быть, погиб. — Она так просто, так естественно произнесла эту фразу, что я мысленно обозвал себя идиотом. Давно следовало бы догадаться.

— Военный?

— Да.

— Отправился за океан?

Шарон кивнула и уткнулась носом в чашку с кофе.

— И когда ты его в последний раз видела?

— Когда он уходил на фронт. В тот день и состоялась наша помолвка. У нас совсем не было времени, поэтому он подарил мне вот это. — Она вытянула руку, на которой красовалось дешевенькое колечко.

— Прости меня, малыш, — сказал я.

— Ничего.

— Любишь его?

— Я всю жизнь любила только его.

— Переписываетесь?

— Нет.

— И сколько еще ты намерена ждать?

— Пока не удостоверюсь, что он на самом деле мертв.

— А тем временем?

— Пользуюсь своими собственными трюками, уловками и приемами.

— У него не так много времени осталось, — бросил я, вставая с кресла.

— Да, я знаю.

На улице раздался удар грома, я подошел к французскому окну и поглядел на пузатый город, бурлящий внизу. Фары многочисленных машин разрезали темноту, автомобили нетерпеливо гудели, требуя освободить им путь. Крохотные черные точки то спешили через дорогу, то застывали в ожидании, подчиняясь сигналам пешеходного светофора, словно маленькие глупые мышки, пойманные в железобетонную мышеловку.

— Когда киношники перебираются в Линтон? — перевел я разговор.

— В конце недели команда поедет осматривать виды.

— И ты с ними?

— Придется. Никуда не денешься.

— Старый дом на Мондо-Бич...

— Что?

— Я буду там.

— Дог...

Я обернулся и увидел, что она совершенно голая стоит у кресла, а пеньюар яркой лужицей лежит у ее ног. Это была безупречная картина обнаженной красоты, при виде которой все во мне задрожало, зазвенело и напряглось, и лишь спустя мгновение я смог взять себя в руки. В неверном сумрачном свете она снова показалась мне гладкой и мокрой. Но я увидел ее зубки и никак не мог решить, улыбка это или ухмылка, и в конце концов пришел к выводу, что это все же ухмылка. Я сгреб плащ и шляпу, нервно осклабился в ответ и направился к выходу.

Снаружи снова лил дождь. Легкое ночное покрывало из тьмы и тумана скрыло из вида здания, приглушило грозный львиный рев города, который бурчал невнятно, но сердито, время от времени всхрапывая гудками нетерпеливых такси, застрявших на перекрестках, где красный свет никак не желал меняться на зеленый. Автомобили неслись по авеню, спеша к месту своего назначения, оставляя позади полупустые автобусы. Немногочисленные прохожие, которые отважились в такую погоду отправиться куда-то пешком, прятались под зонтиками, похожие на огромные канапе, а некоторые просто брели, вжав голову в плечи, не задумываясь, куда они идут, зачем и кому это надо.

Странный это город, подумалось мне. Он идет всего в двух направлениях: вверх-вниз и поперек. Будто кто-то положил на карту местности решетку и обвел ее — вот тебе и город. Он не шел кругами, как Лондон; не скручивался и не запутывал свои внутренности, как Рим, Париж или Мадрид... он просто тянулся на север, юг, запад и восток до тех пор, пока ты не попадал туда, где люди забывали о направлениях и называли это место Виллидж, или Бруклин, или еще как-нибудь. Но когда говорят Город, то непременно имеют в виду Манхэттен, эту голову гигантского спрута, то есть компьютеры, небоскребы и деньги, солидных богачей и незаметных бедняков, а еще идиотов, пытающихся превратить бедных в богатых, а богатых в бедных и не подозревающих, что и то и другое — просто сказка. В жизни такого не бывает. Ты либо богач, либо бедняк, так наслаждайся тем, что имеешь, достопочтенный горожанин, и если тебе невтерпеж, протестуй хоть до умопомрачения, только не забывай, это абсолютно бесполезно. Бедняки пытаются захватить, богатые — удержать, и любой, на кого сваливается богатство, будет задницу рвать, лишь бы сохранить его, потому что в конечном счете только идиоты желают стать бедняками. Это все равно как живые остаются живыми, а мертвые — мертвыми.

Быть мертвым — забавно. Вся цивилизация построена на мертвецах. Культуры, религии и даже правительства держатся на мертвецах. Но мертвые только и могут, что вонять. Живые — вот кого надо бояться. Но иногда и от живых пахнет мертвечиной. Заблаговременно.

Мне слишком хорошо был известен запах смерти. Я всегда чуял его за версту. Так получилось и на этот раз. Он прицепился ко мне и преследовал, словно хвост, болтаясь метрах в ста позади. Глядишь, через несколько кварталов подкрадется поближе.