Миллион завтра. На последнем берегу. Космический врач - Боб Шоу

— Мне тоже кажется, что на первое место они поставят женщин.

— И это понятно. Так что нет смысла отдавать приказы, если знаешь, что их не выполнят.

— Ваш корабль не сможет выйти в море без них.

— Сможет… но недалеко. Хобарт лежит близко… шесть или семь часов. Хватило бы двенадцати человек, даже меньше. Хотя, при такой маленькой команде нельзя будет погружаться. Но если мы даже доберемся туда или до Новой Зеландии… скажем, до Крайстчерча… неполным составом, мы не смогли бы ничего сделать. — Он помолчал. — Мы были бы просто беженцами.

Они снова помолчали.

— Одно меня удивляет, — сказал, наконец, фермер. — То, что беженцев так мало. Очень немногие приехали из других городов — Кэрнса, Таунсвилла и прочих.

— Вот как? — спросил капитан. — Однако, в Мельбурне давка. Очень трудно сейчас найти там комнату.

— Я знал, что туда едут, но не думал, что так много.

— Пожалуй, это влияние радио, — сказал Дуайт. — Лекции, которые читает премьер, действуют успокаивающе. Австралийское радио работает отлично, никто не скрывает от людей фактического положения дел. В конце концов, мало радости покинуть дом и приехать сюда, чтобы жить в палатке или машине, пока не случится то, что должно случиться, разве что на месяц или два позднее.

— Пожалуй, — согласился мистер Дэвидсон. — Я слышал, что многие, проведя здесь пару недель, возвращаются в Квинсленд. Но сомневаюсь, что только потому, что не хотят жить в палатках. Никто всерьез не верит, что это случится именно с ним, пока сам не начинает болеть. А тогда… что ж, лучше встретить это, дома. От этой болезни человек уже не выздоравливает, верно?

— Не совсем. Можно выздороветь где-нибудь за пределами зараженной территории, после лечения в больнице. Множество больных с севера лежат сейчас в больницах Мельбурна.

— Этого я не знал.

— Ничего удивительного, радио об этом не говорит. Я лично не совсем понимаю, зачем их лечат. Чтобы они снова заболели в сентябре?

— Хорошенькая перспектива, — сказал мистер Дэвидсон. — Может, все-таки налить вам виски?

— Спасибо. Пожалуй, я выпью. — Дуайт встал и налил себе сам. — Знаете, — сказал он, — в последнее время я уже освоился с этой мыслью и пришел к выводу, что даже предпочитаю такую смерть. Все мы когда-нибудь должны умереть, одни раньше, другие позже. Проблема заключалась в том, что человек не был готов, ибо не знал, когда это произойдет. Но теперь-то мы знаем, и никто ничего не может сделать. В некотором смысле это мне даже нравится. Мне нравится, что я буду здоров и в хорошей форме до конца сентября, а потом сразу… вернусь домой. Лучше так, чем медленно умирать от семидесяти до девяноста лет.

— Вы настоящий флотский офицер, — заметил фермер. — Разумеется, вы больше, чем я, привыкли смотреть смерти в глаза.

— Вы отсюда уедете? — спросил капитан. — До того, как это дойдет сюда? Скажем, в Тасманию?

— Я? Оставить свою ферму? — обиделся скотовод. — Нет, я не уеду. Когда это дойдет до нас, я умру, сидя на веранде в этом кресле, со стаканом виски в руке. Или в собственной постели. Я никогда не покину этот дом.

— Видимо, так думают большинство людей, уже свыкшихся с этой мыслью.

Они долго сидели на веранде, потом пришла Мойра и объявила, что ужин на столе.

— Выпей, — предложила она Дуайту, — и иди в дом, если еще можешь идти сам.

Отец удивился.

— Как ты говоришь с гостем?!

— Ты, папочка, не знаешь этого гостя так хорошо, как я. Говорю тебе, с ним просто нельзя спокойно пройти мимо бара: в каждый он непременно должен зайти.

— А мне кажется, что это у капитана были трудности с тобой.

Два следующих дня были для Дуайта Тауэрса приятным отдыхом. Он вручил женщинам большой узел своего подпорченного гардероба, который немедленно исчез у него с глаз и был подвергнут внимательному осмотру и ремонту. С утра до вечера мистер Дэвидсон заполнял его время различными работами по хозяйству. Он посвятил его в таинства удержания овец при стрижке, научил закидывать навоз лопатой в телегу, а потом — разбрасывать его по выгонам. Часами капитан субмарины пересекал, следуя за волами, залитые солнцем пастбища. После долгих дней, проведенных в тесноте «Скорпиона» и авианосца, это действовало на него превосходно; спать он ложился рано, спал крепко и на рассвете вставал свежим и отдохнувшим.

В последнее его утро На ферме Мойра застала Дуайта после завтрака в дверях небольшой комнатки, служившей в последнее время складом гладильных досок, резиновых сапог и рухляди разного рода. Он стоял в дверях, куря сигарету и разглядывая эту свалку. Мойра объяснила:

— Сюда мы складываем все, что не нужно. Каждый год собираемся послать это на благотворительный аукцион, но никак не соберемся.

Он улыбнулся.

— У нас тоже есть такой складик, хотя в нем не наберется столько всего. Может, потому, что мы еще недолго живем в нашем доме. — Он с интересом разглядывал кучу старья. — Скажи, а кто ездил на этом трехколесном велосипеде?

— Я, — ответила она.

— Ты была тогда совсем крошкой. Она взглянула на велосипед.

— Действительно, какой маленький! Мне было тогда пять или шесть лет.

— Есть и жабья трость. — Он переступил порог и вытащил палку с подставкой и пружиной, позволявшей стоящему на ней ребенку двигаться прыжками; пружина уже сильно заржавела и скрипнула. — Когда-то дома из-за них все летело вверх дном.

— Они на время вышли из моды, — сказала она, — а теперь снова вернулись. У многих ребятишек есть сейчас такие же. — В каком возрасте ты с ней играла?

Она попыталась вспомнить.

— После трехколесного велосипеда и самоката, но перед двухколесным. Думаю, лет в семь.

Он задумался, держа игрушку. — Возраст самый подходящий. Сейчас ее можно купить в магазинах?

— Наверное, можно. Ребятня на них скачет. Он положил палку.

— Очень давно я видел такую в Соединенных Штатах. Так ты говоришь, мода на них вернулась… — Он посмотрел по сторонам. — А ходули чьи?

— Сначала были моего брата, потом мои. Одну я сломала.

— Он был старше тебя… твой брат? Она кивнула.

— На два года. Даже два с половиной.

— Сейчас он в Австралии?

— Нет. В Англии.

— Ага, — сказал он, да и что еще он мог сказать. — Высокие эти ходули, — заметил он, помолчав. — Я бы сказал, что тогда ты уже подросла.

Она подтвердила.

— Наверное, мне было тогда лет десять или одиннадцать. — Лыжи… — Он смерил их взглядом. — Для совсем уже взрослой девушки.

— На лыжах я начала ходить только в пятнадцать лет, зато пользовалась ими почти до самой войны. А та пара — Дональда. Он увидел еще кое-что.

— Ого, и водные лыжи.

— Мы до сих пор их используем… то есть использовали до войны. — Она помолчала. — Мы всегда ездили на каникулы в Бервон-Хидс. Мама каждый год снимала одну и ту же виллу… — Она задумалась, вспоминая солнечный домик и поля для гольфа, теплый песок и холодный ветер, когда она мчалась за моторкой в облаке водяной пыли. — Там есть деревянная лопатка, которой я когда-то строила на пляже замки из песка. Я была такая маленькая… Он улыбнулся ей.

— Немного забавно разглядывать чужие игрушки и представлять их владельца в детстве. Я почти вижу, как ты скачешь на жабьей трости.

— И как злюсь каждые две минуты, — добавила она, задумчиво глядя в открытую дверь. — Я никогда не позволяла маме раздавать мои игрушки, — сказала она тихо. — Хотела сохранить их для своих детей. А теперь оказывается, что никаких детей не будет.

— Это ужасно, — сказал он, — но сделать ничего нельзя. — Он потянул за ручку, замыкая эту сокровищницу стольких сентиментальных надежд. — Думаю, после полудня мне следует вернуться на корабль… Проверить, не утонул ли он, чего доброго. Не знаешь, во сколько поезд?

— Нет, но мы можем позвонить на станцию и спросить. А ты не можешь остаться еще на день?

— Я бы хотел, детка, но должен ехать. У меня на столе лежит куча бумаг, и с ними нужно разбираться.

— Я узнаю о поезде. Чем ты займешься до отъезда?

— Я обещал твоему отцу закончить бороновать склон.

— За час я управлюсь с работой по дому, а потом приду и помогу тебе.

— Мне будет очень приятно. Ваш вол — хороший работник, но очень уж неразговорчив.

После обеда он получил свою одежду, поблагодарил за гостеприимство и заботу, упаковал вещи, и Мойра отвезла его на станцию. В Национальной Галерее была открыта выставка австралийской живописи на религиозные темы, и они решили посетить ее вместе; он обещал, что позвонит, и вскоре уже ехал в Мельбурн.

На авианосец он вернулся часам к пяти. Как и предполагал капитан Тауэрс, на столе лежала груда бумаг, однако неожиданным был лишь запечатанный конверт со штемпелем «Совершенно секретно». Он вскрыл его и обнаружил приказ на операцию; к плану была подколота записка — личная просьба адмирала позвонить, чтобы уточнить время совещания по этому вопросу.