Собрание сочинений в 12 томах. Том 3 - Марк Твен

Его супруга, достопочтенная миссис Хиггинс, была особа из тех, что крикливо одеваются и чересчур много говорят, и занимала среди выскочек видное положение. Речь у нее, в общем, была довольно правильная, хотя выговор дурной, истинно нью-йоркский.

Нефть — вот сила, внезапно преобразившая скромных тружеников провинциалов Гэшли в важных аристократов, в украшение города Вашингтона.

Достопочтенный Патрик Орейе был богатый ирландец французского происхождения, родом из Корка[123]. Не то чтобы он приехал из Корка богатым человеком — совсем напротив. Впервые прибыв с женой в Нью-Йорк, он задержался в Касл-Гардене лишь на несколько минут, чтобы получить и предъявить бумаги, удостоверяющие, что он прожил в Америке два года, — а затем проголосовал за демократический список и отправился по городу в поисках жилья. Он нашел себе дом, потом нанялся в подручные к архитектору и подрядчику; весь день он таскал кирпичи, а по вечерам изучал политику. Бережливый и неутомимый, он в скором времени открыл дрянной кабачок в сомнительном квартале и благодаря этому приобрел политический вес. Мы, американцы, превыше всего заботимся о том, чтобы народ сам выбирал своих представителей и правителей, — мы не позволяем нашим крупным должностным лицам назначать чиновников на должности помельче. Мы предпочитаем сохранить за собой столь великое право. Мы полагаем, что надежней самим избирать себе судей и всех прочих. У нас в городах на окружных конференциях избирают делегатов на съезды по выборам и предписывают им, кого выбрать. Окружными конференциями заправляют трактирщики и их слуги (ибо все прочие терпеть не могут политических хлопот и сидят по домам); делегаты окружных конференций составляют на предвыборном съезде списки неподкупных кандидатов — один съезд выдвигает демократический список, другой — республиканский; а затем в должный час выступает на сцену великая сила в образе покорной толпы и беспрепятственно совершает свой выбор и благословляет небеса за то, что мы живем в свободной стране, где невозможен деспотизм ни в какой форме.

Патрик О'Райли (так тогда писалось его имя) быстро обзавелся друзьями и стал влиятельным человеком, потому что он вечно толкался в полицейском суде, готовый поручиться за своих постоянных клиентов или подтвердить их алиби, если кто-нибудь из них в драке убил кого-нибудь в его, О'Райли, кабаке. А потому он вскоре сделался политическим лидером и был избран на какую-то небольшую должность в муниципалитете. Из своего ничтожного жалованья он быстро отложил сумму, достаточную, чтобы открыть первоклассный салун почти в самом центре города; в салуне играли в фараон, и у хозяина хватало денег, чтобы держать банк. Так он завоевал известность и всеобщее уважение. Ему буквально навязали пост олдермена, и это было все равно, что подарить ему золотые россыпи. Он завел собственных лошадей и прикрыл питейное заведение.

Понемногу он сделался крупным подрядчиком на работах по благоустройству города, закадычным другом самого Уильяма М.Уида[124], прикарманившего двадцать миллионов долларов из городских средств, человека, окруженного столь единодушной завистью, почетом и восхищением, что шериф, явившийся к нему в контору, чтобы арестовать его как уголовного преступника, краснел и извинялся, а один из иллюстрированных журналов изобразил эту сцену и сообщил о происшедшем в таких выражениях, что ясно было: издатель весьма сожалеет об оскорблении, нанесенном столь выдающейся личности, как мистер Уид.

Мистер О'Райли взял на себя поставку кровельных гвоздей для нового здания суда, по три тысячи долларов за бочонок, и двухсот шестнадцати дюжин шестидесятицентовых градусников, по полторы тысячи долларов дюжина; контролер и бухгалтер правления провели счета; мэр, который был не преступником, а попросту невеждой в этих делах, счета подписал. Когда они были оплачены, поклонники мистера О'Райли, не уступая в щедрости друзьям мистера Уида, преподнесли ему булавку с бриллиантом величиной в орех, а засим мистер О'Райли удалился от дел и развлекался тем, что за баснословные суммы скупал дома и земли и записывал их на чужое имя. Через некоторое время в газетах появились разоблачения. Уида и О'Райли называли ворами. Но тут народ поднялся как один человек и повторным голосованием избрал обоих этих джентльменов в законодательное собрание штата Нью-Йорк, полагая, очевидно, что это самое подходящее для них поле деятельности. Газеты подняли вой, судебные инстанции пытались привлечь новоявленных законодателей к ответу за их невинные шалости. Наша восхитительная система суда присяжных дала возможность обоим преследуемым чиновникам в отставке обеспечить себе присяжных в составе девяти пациентов ближайшего сумасшедшего дома и трех ученых джентльменов, прошедших полный курс наук в тюрьме Синг-Синг[125], — и вот их репутация полностью восстановлена. К законодательному собранию взывали, чтоб оно изгнало их из своей среды, но оно не вняло призывам. Ведь это было все равно, что просить детей отречься от родного отца. То было вполне современное законодательное собрание.

Обретя богатство и известность, мистер О'Райли, который все еще именовался в качестве бывшего «народного избранника» достопочтенным (ибо титулы никогда не отомрут в Америке, хоть мы и гордимся тем, что, как истинные республиканцы, посмеиваемся над подобными пустяками), отбыл со своим семейством в Европу. Они изъездили ее вдоль и поперек и на все смотрели свысока, — это совсем не трудно, ибо нос у человека от природы так и устроен, чтобы его задирать; в конце концов они поселились в Париже, ведь Париж — сущий рай для американцев подобного сорта. Прожив там два года, они научились говорить на родном языке с иностранным акцентом, — не то чтобы прежде они говорили без акцента, но теперь он стал другим. Наконец они вернулись в Америку и стали сверхмодными людьми. Теперь они называли себя «достопочтенный Патрик Орейе с семейством» — и под этим именем известны по сей день.

Лора предложила посетительницам сесть, и тотчас завязалась легкая, искрящаяся остроумием беседа, исполненная непринужденности, присущей лишь людям, которые всю жизнь вращаются в высшем свете.

— Я собиралась навестить вас раньше, мисс Хокинс, — сказала достопочтенная миссис Орейе, — но была такая ужасная погода! Как вам нравится Вашингтон?

Лоре, конечно, он очень нравился.

Миссис Гэшли. Вы здесь впервые?

Да, она здесь впервые.

Все. Неужели?

Миссис Орейе. Боюсь, вам будет неприятна здешняя погода, мисс Хокинс. Она прямо невыносима. Тут всегда такая погода. Я уж говорю мистеру Орейе, не могу я мириться с этаким климатом и не стану. Ну, была бы нужда терпеть, ладно, я бы терпела, так ведь нет такой нужды, тогда и толку в этом нет. Иногда прямо жалко смотреть, до чего дети тоскуют по Пэрижу. Бриджет, ma chere, не смотри так печально… Бедняжечка только услышит слово «Пэриж» и сразу становится такая грустная!

Миссис Гэшли. Ну еще бы, миссис Орейе! В Париже ведь живешь, а здесь только существуешь. Я от Парижа без ума, по мне лучше перебиваться там на какие-нибудь десять тысяч долларов в год, чем мучиться и тосковать здесь при самых приличных доходах.

Мисс Гэшли. Тогда поедем назад, мама! Я просто ненавижу эту глупую Америку, хоть она и наша милая родина.

Мисс Эмелин Гэшли. Как, ты хочешь уехать и покинуть бедняжку Джонни Петерсона? (Этот выпад вызывает общий веселый смех.)

Мисс Гэшли. Как тебе не стыдно, сестра, что ты говоришь!

Мисс Эмелин Гэшли. Ну, не кипятись, пожалуйста. Я просто шучу. Если он и ходит к нам каждый вечер, так это только ради мамы, ясное дело! (Общий смех.)

Мисс Гэшли (премило смутившись). Эмелин, как ты можешь!

Миссис Гэшли. Перестань дразнить сестру, Эмелин. На что это похоже!

Миссис Орейе. Какие у вас прелестные кораллы, мисс Хокинс! Посмотри, Бриджет, милочка. Я страшно люблю кораллы; такая жалость, что сейчас все их носят, на кого ни погляди. У меня есть очень элегантные кораллы, хотя и не такие элегантные, как ваши, но, конечно, я их теперь уже не надеваю.

Лора. Да, я знаю, что теперь все носят кораллы, но свои я очень люблю, мне подарил их большой друг нашей семьи, некто Мэрфи. Очаровательный человек, хотя большой чудак. Мы всегда думали, что он ирландец, но потом он разбогател и уехал года на два за границу, а когда вернулся, поглядели бы вы на него! Можно было подумать, что он в жизни не видал картошки! Он спрашивал, что это такое! Но знаете, уж если у человека рот самим господом богом предназначен для того, чтобы поедать картошку, так это сразу видно, даже когда он пьет шампанское, — тут уж никакие поездки за границу не помогут. И все-таки наш знакомый был очень милый, и эта маленькая слабость ничуть его не портила. Все мы немножко притворщики; я думаю, в каждом человеке можно найти что-то поддельное, если как следует присмотреться. Мне так хотелось бы побывать во Франции. Наверно, наше общество очень выигрывает по сравнению с французским, не правда ли, миссис Орейе?