Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все хотят знать о Ленинграде все, и в первую очередь его защитники, многие из которых впервые увидели его лишь в дни войны. <…> Поэтому беседы о городе, лекции по истории Ленинграда <…> пользовались особенным вниманием и были по-настоящему нужны. <…> Читали эти лекции на заводах, в учреждениях, школах, но особенно много – в воинских частях и госпиталях [Тихомирова 1984: 60][275].
Война превратила город в руины, и его элегантные пригороды были полностью разрушены. Поскольку почти половина довоенного населения погибла в боях или от голода, оставшиеся жители отчаянно хотели почувствовать, что жизнь наконец возвращается в нормальное русло, что ущерб можно как-то исправить, что победа и правда положит конец страшным лишениям. Стремясь удовлетворить эту потребность и создать материальный символ триумфального возрождения страны, правительство дало указание составить список памятников, нуждающихся в восстановлении, и направило армию экспертов для их реставрации или реконструкции. Когда средства массовой информации сообщили о том, что стены Петергофского и Екатерининского дворцов вновь предстали перед публикой во всем своем великолепии, Ленинград приобрел новую идентичность и цель: это город-герой, который выстоял и восстал из пепла таким же прекрасным, как и прежде. Любовь к Ленинграду в послевоенные годы превратилась в своего рода гражданскую миссию. Каждый заново высаженный парк, каждый изысканно инкрустированный пол свидетельствовал, в зависимости от точки зрения, либо о торжестве советского социализма, либо о бессмертии искусства.
Если говорить о Ленинграде, то интерес к краеведению в годы после оттепели помогли возродить: общий подъем, вызванный грандиозными проектами 1950-х годов, связи, установившиеся между городом и его населением в горниле войны, а также наличие множества визуальных напоминаний о славе имперской эпохи[276]. Толпы людей устремились на профильные лекции о малоизвестных архитекторах, на дореволюционные книги о городе взлетели цены, а профессия экскурсовода стала на удивление модной [Лурье, Кобак 1993: 26–27]. Новые краеведы, которые сами так себя называли, выходили на улицы, чтобы составить каталог металлических оград, мостов и фонарных столбов, рылись в частных и государственных архивах в поисках информации о местах, исторических личностях и событиях. Очарованные прошлым, которое они идеализировали, потрясенные очевидным упадком города, молодые краеведы 1960-х и 1970-х годов вполне естественно начали видеть себя частью чего-то, что противостояло официальной культуре[277]. К тому времени, когда в середине 1980-х годов началась перестройка, эти потенциальные защитники старины начали объединяться в соответствующие общества и устраивать массовые демонстрации. Наиболее примечательным стал момент, когда в начале 1987 года группа, известная как «Спасение», организовала массовый протест против сноса отеля «Англетер». Сотни граждан всех возрастов и профессий заняли Исаакиевскую площадь и отказывались уходить, несмотря на присутствие большого количества милиции. Хотя властям в конце концов удалось оцепить территорию, необходимую для сноса здания, демонстрация послужила важным импульсом для будущих усилий: протестующие видели, что правительство дрогнуло. Никто из демонстрантов не был арестован за свои действия, и в прессе даже появилось несколько сочувственных статей. Вскоре после этого последовала легализация движения за сохранение памятников прошлого и начала создаваться атмосфера, в которой можно открыто обсуждать историю и судьбу города.
В годы после оттепели ленинградских краеведов отчасти вдохновляли свидетельства прошлого. Просматривая в Публичной библиотеке картотеки, старые номера журналов и путеводители, они обнаружили наследие, оставленное их предшественниками начала XX века – учеными, связанными с Обществом «Старый Петербург», Музеем Города, Экскурсионным институтом и, в меньшей степени, с самим Центральным бюро краеведения. Бенуа, Столпянский, Курбатов и Анциферов написали о городе тысячи страниц и сыграли важную роль в сохранении памятников старины и в просветительской работе. Для молодых краеведов 1960-х и 1970-х годов они были героями, людьми, которые боролись за сохранение городского ландшафта и увековечивание его истории, несмотря на огромные трудности и периодическое противодействие сверху. Роль каждой личности оценивалась по-разному, однако особенно хочется отметить одно имя. Этот человек каким-то образом стал олицетворением всего, чего ученые Петербурга достигли и что выстрадали за десятилетия после революции: Николай Павлович Анциферов.
Ряд факторов, несомненно, способствовал тому, что Анциферов посмертно стал восприниматься как типичный краевед. За годы работы в экскурсионной секции музейного отдела и в Экскурсионном институте он создал множество бесспорно значительных и новаторских произведений. Он выработал свой особый стиль и зарекомендовал себя как выдающийся авторитет в конкретной теме: литературный Санкт-Петербург. Однако значимость писателя как образца для подрастающего поколения заключалась не только в его профессиональных достижениях, но и в его характере и биографии. Анциферов вышел из 1920–1930-х годов морально безупречным человеком: он не участвовал в политических дрязгах, не выслуживался и не гонялся за наградами. Более того, многочисленные аресты придали ему явный ореол мученичества. Единственный крупный специалист по городскому пейзажу и истории Петербурга, еще в 1920-х годах тесно связавший себя с краеведческим движением, Анциферов пережил страшные мучения, ставшие в некотором роде квинтэссенцией страданий целого поколения. Соловки, Беломорканал, Бутырская тюрьма в 1937 году – Анциферов побывал во всех этих местах[278]. Если в годы после оттепели молодые исследователи Ленинграда хотели заявить права на слово «краеведение», заимствуя как относительно узкие, так и более общие определения этого понятия из прошлого, если они хотели хоть в какой-то степени отдать дань уважения старому Центральному бюро и его филиалам, духу независимого мышления и общественной деятельности, которые были когда-то сметены в ходе чистки, то Анциферов представлял собой идеального знаменосца. Выживший представитель эпохи краеведения, он каким-то образом сумел после всех арестов вернуться к общественной жизни. Освободившись из лагерей в 1939 году, он уехал домой к своей второй жене в Москву[279]. В течение следующих 17 лет он работал в Государственном литературном музее, с 1944 по 1949 год он занимал должность заведующего отделом литературы XIX века. Его приняли в Союз писателей, он защитил диссертацию в Институте мировой литературы и снова начал публиковаться. В свободное время Анциферов работал над своими мемуарами. Хотя отрывки из повествования о его жизни начали появляться в печати только в 1981 году, некоторые главы, особенно посвященные чистке академии 1930 года, Соловкам и Беломорканалу, широко распространялись в рукописях после смерти писателя в 1958 году[280]. После краха старой системы цензуры они стали одним из наиболее часто цитируемых источников по этому аспекту советской истории, уникальным отчетом из первых уст о кампании 1920-х годов против краеведов.
Учитывая репутацию Анциферова как краеведа, не мешает изучить его работу в Центральном бюро. Привел ли его переход на новую должность после закрытия Экскурсионного института в 1924 году к существенным изменениям в изучении города? По большей части ответ, по-видимому, будет отрицательный. Почти все книги и статьи по методологии, опубликованные Анциферовым во второй половине 1920-х годов, представляли собой уточнения основных принципов урбанизма (градоведения), которые впервые были изложены в классической статье Гревса «Монументальный город и исторические экскурсии». В самой известной из подобных работ «Пути изучения города как социального организма» Анциферов повторил идею о том, что каждый городской центр – это своего рода коллективное живое существо. Его можно подвергнуть анализу с точки
