Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Один аспект работы Анциферова в конце 1920-х годов все же заслуживает основательного независимого рассмотрения: роль, которую он сыграл в появлении литературного краеведения. Эта форма местных исследований, ставшая темой следующей главы, важна в контексте данной книги по двум причинам. Во-первых, история развития литературного краеведения точно отражает историю краеведения в целом. Выделенное как отдельное направление исследований и активно продвигавшееся сотрудниками Центрального бюро в середине 1920-х годов, литературное краеведение с самого начала представляло собой смесь ранее существовавших методов и традиций. Его ранняя история является наглядным примером того, как постепенно приобретавший все больше значений термин «краеведение» объединил различные и часто кажущиеся несовместимыми программы, группы и методы, позволив им наконец восприниматься как части единого научного направления. Кроме того, ряд произведений, традиционно относимых к подлинной классике литературного краеведения, в том числе, очевидно, «Душа Петербурга» Анциферова, сегодня занимают в русской культуре особенно важное место. Роскошно оформленные, прекрасно написанные и амбициозные, они предлагают отличную иллюстрацию того, к каким высотам стремится краеведение, и самим фактом своего существования помогают объяснить, каким образом эта дисциплинарная традиция, несмотря на ее исторические ассоциации с волонтерством и любительством, за последние полвека неоднократно пересекалась с более развитыми академическими областями и влияла на них.
Глава 7
Литературное краеведение
Когда в середине 1920-х годов Анциферов присоединился к ЦБК, литературного краеведения в принципе не существовало. Несмотря на все публичные заявления о необходимости изучения российской территории «со всесторонностью и полнотой методов исследования и определяющих точек зрения», по большей части краеведы никогда не пытались расширить область своих исследований, включив в нее литературные материалы[282]. Конечно, встречались отдельные сообщения об обществах в регионах, которые помогли спасти от разрушения поместье известного писателя, приобрели важные литературные рукописи для местного архива или даже создали небольшую музейную экспозицию, посвященную тому или иному автору[283]. Однако эти усилия были во многом спонтанными: реакция отдельных местных групп на открывшиеся возможности или внезапно возникшие обстоятельства. Они не координировались и даже не поощрялись центром, а также не были результатом какой-либо широкомасштабной кампании по сохранению памятников, относящихся к истории русской литературы, или по проведению литературных исследований на местном уровне. До середины 1920-х годов советское краеведческое движение в целом проявляло к этим темам мало интереса. В докладах Первой всероссийской конференции научных обществ по изучению местного края вообще не упоминается литература, а журнал «Краеведение» за первые три года своего существования, с 1923 по 1925 год, не опубликовал ни одной содержательной статьи на тему литературных программ или исследований. На самом деле сохранившиеся документы свидетельствуют о том, что первое значительное публичное заявление о литературе и краеведении, первый призыв к движению начать общенациональную кампанию литературных исследований был сделан в декабре 1924 года. Н. К. Пиксанов, профессор Московского государственного университета, который, по-видимому, никогда раньше не играл важной роли в организованном краеведческом движении, выступил в Москве на Второй всесоюзной конференции по краеведению с докладом под названием «Областные культурные гнезда»[284].
Если судить по краткому обзору его доклада, включенному в дневник конференции, и по более поздней опубликованной версии доклада, Пиксанов, по сути, призывал к интенсивному изучению литературного наследия различных регионов страны[285]. Слишком часто, утверждал он, «когда говорят о русской литературе, то разумеют великорусскую, а под великорусской разумеют собственно столичную» [Пиксанов 1928: 88][286]. Это весьма несовершенное понимание литературной географии, по словам Пиксанова, было печальным пережитком деспотического прошлого России. На протяжении веков страна страдала от «старого исторического процесса централизации, подчинявшего суровой власти, сначала московской, потом петербургской, малые национальности, независимые области, местную жизнь хозяйственную и т. д., подчинявшего по возможности все одной политической и полицейской униформе и стиравшего безжалостно местные особенности». Однако теперь, когда «великая русская революция произвела изумительный по смелости и размаху опыт с расчленением прежней деспотии на составные части», Пиксанов призывал к согласованной кампании по устранению центристских предубеждений в изучении литературы [Пиксанов 1928: 85–86]. В течение почти ста лет критики говорили о различии между литературой Санкт-Петербурга и Москвы. По мнению Пиксанова, пришло время признать, что другие города и географические регионы также создали уникальные литературные традиции.
По словам Пиксанова, такие города, как Холмогоры, Казань и Нижний Новгород, внесли ощутимый вклад в культурную жизнь России. Они воспитали молодые таланты, подтолкнули на первые шаги писателей, которые во многих случаях впоследствии сделали успешную карьеру в Санкт-Петербурге или Москве. Когда такие люди, как М. В. Ломоносов, С. Т. Аксаков и М. Горький, прибывали в столицы, они привозили с собой, хотя бы частично, дух и энергию своих родных мест. Независимо от того, как сильно они могли затем пытаться «освободиться от своего провинциализма», следы этого прошлого оставались. Как выразился Пиксанов, «их происхождение неизбежно отражается и на их культурной продукции» [Пиксанов 1928: 94]. Если уделить этому должное внимание, ученые могли бы научиться читать подсказки и различать творческую деятельность настоящих провинциалов, постоянных жителей столиц и ассимилированных приезжих; они могли бы разработать метод изучения текста с точки зрения его происхождения, определения географического региона. Учитывая текущие критические тенденции, такого рода исследования казались особенно многообещающими. Пиксанов отметил: «Социологический анализ произведения требует знакомства с автором и его социально-экономической средой. А это неизбежно возвратит исследователя из столицы, куда автор несет свое творчество, в тот край, который его воспитал» [Пиксанов 1928: 98]. К тому же место рождения писателя в целом правдиво указывало на его классовое происхождение. По словам Пиксанова, в русском литературном обществе XIX века можно было выделить три отдельные группы: писатели, выросшие в помещичьих усадьбах, столичные авторы и провинциалы. Принадлежавшие к первой категории, как правило, были дворянами, их голос – это голос знати; ко второй – лавочники и капиталисты, они представляли интересы буржуазии; а к третьей – провинциалы, которые выражали культурные устремления русских разночинцев. В литературной среде XX века можно обнаружить несколько иную картину: в провинции, заменив «разночинца-поповича, чиновника, мещанина», выступил на первый план крестьянский сын, в столицах бремя писательства начало переходить к заводскому рабочему, старое дворянское сословие писателей полностью исчезло [Пиксанов 1928: 99]. Другими словами, социалистическая революция передала инициативу в области культуры новым слоям населения. Однако это не привело к исчезновению фундаментальных различий между регионами России и центральными городами: при анализе текста по-прежнему следует учитывать такой фактор, как его географическое происхождение.
Ученым, по словам Пиксанова, необходимо, если они хотят когда-нибудь понять русскую культуру по-настоящему,
