Святой папочка - Патриция Локвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она научила нас внутренней улыбке, так как улыбаться по-настоящему во время пения было нельзя. Улыбаться нужно было всем лицом – кроме рта. Казалось бы, невозможно, но в пении полно таких вещей. Пение хуже буддизма. Неудивительно, что в церквях так много поют.
А вот еще: «Распахни амбарную дверь у себя на затылке!» Вот о чем я говорю! В этих словах нет никакого смысла, но смысл вы улавливаете моментально – прямо как с поэзией.
Еще рыжеволосая учительница рассказывала нам о великих композиторах. Вот что запомнила я: Бах был потрепанным красным деревом от мира музыки в маленьком паричке. Моцарт все время пукал. Бетховен был глухим и носил на голове грозовую тучу вместо волос. Вагнер был нацистом с копытами вместо ног. У Стравинского на лбу была метка зверя. Аарона Копленда порезали на стейки в Национальном Говяжьем Совете, а Чайковский был марципановым младенцем. Джон Кейдж сношал пианино в течение пяти минут на сцене Карнеги-холла, а потом весь Нью-Йорк ему аплодировал.
Куда интереснее была история о человеке, который нарисовал нотный стан на стекле аквариума, а затем сел с флейтой и играл все «ноты», которые рыбка проплывала. «О, здорово, – подумала я. – Мы все золотые рыбки, и какой-то дурачок с флейтой играет все наши движения.
Она показывала нам зернистые черно-белые кадры, на которых Мариан Андерсон выступала на ступенях Мемориала Линкольна, и голос ее был таким глубоким и всеобъемлющим, что у меня исказилось лицо, пока я ее слушала, и свист вырывался у меня из груди, точно порыв ветра. Звук был ужасный, как Бог.
Когда Мариан Андерсон впервые пела для Яна Сибелиуса – в том самом доме, где он позже сожжет симфонию, – он воскликнул: «Моя крыша для вас слишком низка!» И попросил жену принести шампанское вместо кофе. Читая об этом, я невольно вспомнила нашу Трунессию, голос которой точно так же заслуживал шампанского – голос, который был чем-то большим, чем просто голосом; голос, который пел дуэтом с собственным счастьем. Который роднил нас с ангелами.
Наш хор страдал от тех же проблем, что и вся Америка: в нем было слишком много белых. Пробовались все, но каждый год подавляющее большинство поступивших были именно белые девочки. И невольно возникал вопрос – чье место ты заняла, и как ее звали, и как звучал ее голос.
Ну, серьезно, я пела на прослушивании песню «Я – образец генерал-майора» – в мужском ключе. Нас выбрали не потому, что мы хорошо пели, а потому что мы были взаимозаменяемы и нас вел за руку наш статус-кво, а не умение петь.
Увидев эти вещи однажды, вы уже не сможете закрыть на них глаза, а начав думать об этом, уже не сможете прекратить – даже если ваше понимание ограничено, даже если ваши знания о предмете неполны. «Человек дошел до стадии, на которой вдруг понял, какое это трудное дело – музыка, но вернуться назад и не быть музыкантом он уже не сможет, потому что теперь он слышит ее повсюду, и ничего тут уже не поделаешь». Это сказала Ребекка Уэст.
Окончив школу, я иногда вспоминала о Трунессии. Во время занятий я слушала ее, как если бы она была отличницей и у нее всегда был правильный ответ.
С другой стороны, я заметила, что учителя не очень-то жалуют учеников, которые всегда знают правильный ответ, им не нравится, когда такие ученики поднимают руки, не нравится, когда они отвечают. И во время занятий я видела, как между моей рыжеволосой учительницей и Трунессией тянется тугая струна негласного соглашения о том, что Трунессия не будет использовать свой голос во всю его силу.
Моя вторая учительница была совсем другой. Она учила нас по вечерам, и хрупкой ее назвать было нельзя. Она напоминала оливку или букву «С», и была вся покрыта бархатистым плюшем, как были бы покрыты жирком ее ноты. Она источала матовый медный свет, как лампа под абажуром, где-то в глубине которой горело ровное пламя песни. Когда мы вошли в ее дом, чистый, залитый солнцем и пахнущий ванилью, она обняла нас. Какое же это было облегчение – сбросить шестидесятифунтовые сумки с учебниками на ее безупречный ковер.
Я так и не поняла, была ли она прекрасна сама по себе или просто жила в окружении прекрасных образов. Я думала о гранатах, розовой коже и нотных альбомах. О парчовых креслах, обтянутых тисненой кожей, о клювиках колибри, блестящих роялях, позолоченных зеркалах, хрустальных шарах, павлиньих перьях, сериях подарочных книг и красно-золотом оперном театре.
Эта учительница выглядела как человек, который точно знает, где находится Прага, чего я в то время не знала.
Когда я встретила ее впервые, она пела партию мадам Флоры в «Медиуме» – опереточной психопатки и алкоголички, которой кажется, что ею пытаются завладеть призраки, и всякий раз, когда она открывает рот, оттуда изливаются драматически разбухшие потоки пения. Я видела ее в сценическом костюме: длинной мантии с кисточками, с кастаньетами на пальцах и жирными разводами макияжа на щеках. Я представляла ее в шелковом тюрбане с драгоценным камнем посередине, с помощью которого она и смотрела на меня.
Она сразу сказала мне, что «мой голос застрял у меня в голове».
– Ты поешь слишком глубоко в душе, – говорила мне она. – Вот почему тебя никто не слышит.
Хотя главная проблема, конечно, была в том, что я была писательницей, а не певицей.
Пение про себя называлось вокальной мастурбацией, и делать этого было нельзя, хотя вот в литературе повсюду бегали постмодернисты, которые доводили себя до рекурсивного безумия и даже получали за это награды. Но в мире музыки не было места людям, которые могли позволить себе заполнить целую страницу словами «ха-ха-ха», или не использовать букву «е», или в самый неожиданный момент ломали бы «четвертую стену» и обращались к читателю: «О, здрасьте, я вас вижу, вы читаете мою книгу голышом в кровати».
Когда ты писатель – это значит, что твой голос живет другом месте. Не было ни рифмы, ни причины, которые объясняли бы, почему я могу издать один звук и не могу другой. Мне всегда казалось, что мои стихи – это лирика, положенная на музыку, которую я услышала так рано, что не смогла запомнить.
Надо сказать, это
