Преторианец - Томас Гиффорд

Впрочем, спустя годы, вспоминая ту ночь, он вспоминал не Линдберга и не убийство торговца. Вспоминалось скорее мороженое, которое они выискивали по всему Парижу — они втроем, Худ, Клайд и Годвин, и Присцилла Дьюбриттен, и как они трое стояли у калитки, и как калитка распахнулась, и она щелкнула своей маленькой фотокамерой; и ночное кафе, наполненное запахом кофе и горячего хлеба, где Макс Худ признался, что он, черт побери, наполовину влюблен в девочку Присси четырнадцати лет от роду. Это были хорошие воспоминания, и со временем они вытеснили плохие, и это было достаточным поводом для благодарности за маленькие милости судьбы.

И, может быть, ярче всего вспоминалось сияние девичьей улыбки, тревога и надежда в огромных темных глазах, и как вздрагивали или изгибались уголки ее губ, открывая на мгновение ее внутреннюю суть, ее беззащитность и ее власть над ними над всеми, подчиняющую себе их действия, их настроения, иногда даже их жизни, как будто она привела их во вращение, и потом уже не могла остановить, как нельзя остановить тарелки, бешено вращающиеся на конце тонкого шеста в старом цирковом трюке.

Когда хорошая погода в Париже вполне установилась, она завела обычай накрывать послеполуденный чай в саду. Она играла для отца роль хозяйки дома — послушной, уверенной и внушающей уверенность, чем приносила желанное облегчение Дьюбриттену, каковой, по словам Макса Худа привык быть жертвой издевательств и унижений со стороны жены, предпочитавшей в то время в доме не показываться. В дочери, по крайней мере на поверхностный взгляд, не было ничего, что напоминало бы отцу о матери, и Дьюбриттен расцветал под ее заботливой опекой. Она относилась к своим обязанностям очень серьезно. Она ко всему относилась очень серьезно: к игре в теннис с Годвином и Худом, которого умолила давать ей уроки, на что он с готовностью согласился; к урокам скрипки; к долгим дискуссиям с Клайдом о музыке… ко всему.

Но Годвина прежде всего занимала Клотильда, а не Присцилла. Он впервые был влюблен, и даже исключительные осложнения, связанные с любовью именно к Клотильде, представлялись чарующими и не вполне реальными. Например, ее работа, которая, когда он позволял себе о ней задумываться, по-прежнему бесила его. Он принимал меры предосторожности, чтобы не появляться на площадке перед ее дверью без предупреждения: ему не хотелось бы опять столкнуться с каким-нибудь клиентом, тем более с разгоряченным страстью Энтони Дьюбриттеном. Впрочем, и оставив в стороне ее занятие, Клотильда, по мере того, как он узнавал ее глубже, открывалась с новых сторон. Она все так же уклонялась от разговоров о прошлом, в особенности о крестике на щеке, но и настоящее ее таило неожиданности. Она в самом деле подавала надежды как танцовщица, а ее небольшой, задыхающийся, очень французский голос обладал тембром, какого Годвин раньше не слышал. У нее был талант.

И она, хоть и была на три или четыре года моложе, знала жизнь намного лучше Годвина. С ней он всегда улыбался. Она не давала ему слишком серьезно относиться к своему нежданному успеху. Ей это удавалось лучше, чем Свейну, и на нее Годвин никогда не обижался. Услышав от него слова любви, она хихикала, а когда он касался крестика на щеке — закрывала глаза и отворачивалась, застывала в молчании. Она, как и Годвин, пленилась Присциллой и жизнью большого дома, спрятанного за стеной, под сенью раскидистых каштанов.

Присцилла тоже тепло относилась к Клотильде и старалась зазвать ее к себе на чай или кофе, если представлялся случай им побыть наедине и поговорить. При всей своей скромности она не могла удержаться от вопросов о предмете, начинавшем тревожить ее воображение. О мужчинах. Она расспрашивала про Клайда, и про Годвина, и про всех мужчин, которых знавала Клотильда. Она ни разу не дала понять, известно ли ей, что Клотильда проститутка. Клотильда даже сомневалась, что она знает. Просто Клотильда была достаточно молодой, чтобы поболтать с ней на равных, и достаточно взрослой, чтобы приобрести некоторый практический опыт в исследуемом вопросе.

Об одном из первых таких разговоров Клотильда рассказала Годвину, когда они сидели на террасе кафе «Дом», пили кофе и наблюдали тянувшееся мимо шествие. Годвин до того всю ночь писал, поднялся незадолго до полудня, а несколько оставшихся часов провел в редакции со Свейном. Он прервал рассказ Клотильды, мотнув головой:

— Погоди… я надеюсь, ты не собираешься открывать ей наши маленькие личные тайны? Я имею в виду: мои тайны. О себе рассказывай что хочешь, но меня не втягивай. Парень имеет право на маленькие секреты.

Он улыбнулся ей поверх газеты, в которой искал счет последних бейсбольных матчей в Штатах. В последнее время Линдберга на газетных страницах потеснили новые события, и он с облегчением вернулся к размышлениям об успехах «Янки» и «Ред Сокс».

— Тайны от малютки Присциллы? Зачем это? Какой ты глупый! Что, по-твоему, я могла ей сказать? — Она поддразнивала его, намекая на секс, и ее намеки были ему приятны. — Как тебе не стыдно? Право же, сладкий мой! К тому же, должна тебе сказать, она тебя обожает — просто обожает!

— Ладно тебе, — сказал он, вспоминая, как девочка сказала: «Сцилла Годвин». Воспоминание было лестным. — Все дети проходят эту стадию. Разбитые надежды. Но меня ты не втягивай.

— А она мне так нравится, — сказала Клотильда. — И еще, может, это глупо, но мне ее жаль.

— Может быть, и не глупо. Я сам иногда испытываю что-то в этом роде… может быть, она намерено внушает такое чувство. Наверно, идиотство думать так о ребенке… но если подумать, как мы все о ней заботимся и исполняем все ее прихоти… — Он дернул плечом: — Ладно, пусть я идиот. Но есть в ней эта забавная черта…

— Мужчинам свойственно романтизировать женщин, даже очень юных женщин, — негромко рассмеялась Клотильда. — Особенно очень юных.

— Да ну? Ты и сама еще почти ребенок!

— Потому-то я и знаю, глупыш.

— Послушал бы нас кто — о чем мы толкуем? Присцилла… Сцилла…

— Она одинока, Роджер. Рядом с ней нет взрослой женщины, с которой можно поговорить… посоветоваться. Вот она и обратилась ко мне. Вполне естественно.

— Взрослой! Ты и старше лет на пять, не больше, и у тебя у самой нет матери, к которой можно обратиться. А где ее мать, кто-нибудь знает?

— Ты нас не путай. Клотильда одно, маленькая Присцилла — совсем другое. Я почти и не замечала, что мне не хватает матери, потому что мне еще много чего не хватало. И у меня был один единственный способ заполнить пустоту — тот самый, которым я воспользовалась. А она, наша Сцилла, — да, она открыла мне тайну своего имени, под страхом смерти, если проговорюсь — у нее есть все, по крайней мере все, что можно купить за деньги. И еще кое-что, чего за деньги не купишь, что дается от бога — она со временем будет ослепительной красавицей…

— Во вторник мне показалось, что это время наступит как раз к четвергу.

— Берегись, ты заставляешь меня ревновать.

— Ее красота — не такой уж большой секрет.

Он сделал знак официанту принести еще кофе. Стопка блюдец на столике росла.

— И у нее большой талант к скрипке. И живой ум, если ты не заметил.

— И она любит мороженое, теннис и флирт с компанией взрослых мужчин. Маленькая сорви-голова!

— Правда, она флиртует. А знаешь, почему?

— Ты, кажется, думаешь, что не знаю.

— Она отчаянно торопится вырасти. Ей необходимо стать взрослой, необходимо найти кого-то, кто ей поможет… от ее отца маловато толку… она мне рассказывала, как перепугалась, когда у нее начались месячные… можешь себе представить, как ей одиноко. Нет никого, кто бы ей объяснил, приласкал, она изо всех сил старается во всем разобраться сама… вот она и расспрашивает меня о жизни, о мужчинах, о тебе и о Максе Худе, о Клайде…

— Скажи, а она знает про тебя и отца?

— Наверняка не знает. Каким ты бываешь идиотом! Она еще не готова вынести такое серьезное разочарование. Она еще не знает, что история мужчин — это история разочарований.

— Не шутя? Ну, может тебе удастся внушить ей это понемногу.

— Может, ей и не придется этого узнать. Никогда не надо терять надежды. Но ей хочется узнать жизнь, и кто станет ее винить?

— Согласен. Так что за история с ее матерью, леди как-ее-там?

— Я знаю только, что у ее матери, как выражается Тони, яркое и скандальное прошлое, которое она усердно культивирует. Маленькая Сцилла думает, что в ней ожидают увидеть копию матери… роскошную и не слишком хорошую женщину… и она с великим трудом играет эту роль. Она еще вряд ли понимает все это, тем более — чего от нее ждут. Вот что с ней творится: она стала сутью жизни для Тони, пытается так или иначе заменить свою мать, пытается защитить его…

— Ох, черт, — вздохнул Годвин, — мне все же сдается, что она правит к тому, чтоб оказаться сутью жизни для всех нас….