Альманах «Мир приключений». 1969 г. - К. Домбровский

— Ты разрабатываешь свою легенду, а я свою. Я тебе помогал, а ты мне нет. Перебиваешь. Далее я узнал, что ни по одному телефону аэропорта никогда за все время работы Липконоса ему никто не звонил. Вывод: дело у Андреева было очень деликатное. Такое, что даже по телефону он говорить не хотел. Следуем дальше. Андреев действительно, по крайней мере дважды, прилетал в город: его узнала стюардесса самолета. Я показывал ей фотографию. Почему она его заприметила? Ничего особенного — красивый парень, на первый взгляд как будто немножко нахальный, а вел себя чрезвычайно скромно, незаметно. После второго прилета Андреев улетел на следующий же день, то есть с тем же экипажем и с той же стюардессой. Видимо, спешил. Замечаешь, везде и всегда спешил.

— Но ведь то обстоятельство, что Андреев был в городе по крайней мере шесть часов до поездки в аэропорт, косвенно говорит и о том, что Ряднов мог узнать, что он в городе, и, больше того, узнать, что он обязательно приедет на свидание с Липконосом. А так как Ряднов живет рядом с Липконосом и на основании длительного наблюдения мог установить периодичность его смен, то мог рассчитывать и на появление Андреева.

— Умно заговорил. Очень умно, но вот беда: я тебе об одном, а ты опять о Ряднове. Ну что ж... Отвлекаться от основной версии ты еще не научился. Впрочем, это сразу и не делается. Так вот, как ты подготовился к встрече с Зориной? Сразу у нее спросишь: знаете ли вы Ряднова и в каких отношениях с ним находились? Или какой-нибудь другой ход придумал?

— Нет... — совсем растерялся Николай, так и не понявший, куда гнет Ивонин. — Нет, постепенно перейду к этому вопросу.

— А как?

— Расспрошу о знакомых, о том, почему у нее настроение последнее время плохое...

— Словом, на психику? Но ведь если она знакома с Рядновым и знает, что он арестован, для нее твои вопросы не будут новинкой. Верно?

— Верно...

— Ну так вот тебе совет. Поскольку ты еще не решил, будешь сдавать государственные экзамены или не будешь, поучись. Может, пригодится.

— Так я, собственно...

— Все правильно. Потом, дескать, решу? Значит, так: возьми прежде всего фотографии Ряднова, Андреева и вот этих, — Ивонин вынул из стола пять фотографий неизвестных людей, — и покажи Зориной все вместе. Пусть она узнает знакомых. А потом уж... психология. И еще: ты завтракал?

— Нет еще... Не успел.

— Плохо. Профессиональной болезнью следовательских работников является неврастения и язва желудка. И вовсе не потому, что такая уж у них страшно нервная работа, хотя и это частично есть. А вся беда в том, что им, как правило, не удается вовремя поесть. Работают на голодный желудок. Это никуда не годится. Допрос — всегда схватка, борьба. И к ней нужно готовиться очень серьезно. В том числе и физически — подзаправиться как следует. Я вот сегодня дома ругался, а завтракать все-таки позавтракал. И кофейку выпил. И с собой прихватил. Так что сделаем так: ты иди завтракай, а я тебя, так и быть, выручу: направлю это твое имущество, — Ивонин подбросил изъятые у Зорина патроны, — на экспертизу. И не протестуй. Это приказ.

Грошев встал и, не прощаясь, вышел. Он плелся по улицам, заполненным торопящимися на работу людьми, и не мог разобраться ни в себе, ни в Ивонине. Он не понимал своего друга-наставника.

Если говорить честно, Ивонин сам себе рыл яму: вместо того чтобы направить все силы на изобличение Ряднова, он, кажется, делает все, чтобы спасти его от суда. Почему он это делает? Жалеет? А может быть, это такая же профессиональная гордость, как и у Свиридова? Она заставляет переделывать уже сделанное, ставить под удар свой авторитет.

Ох, как это трудно и сложно!.. Видно, везде и во всем нужно обладать мужеством. Не только тем, с которым можно пойти на преступника и, может быть, на смерть, но и тем, которое позволяет осудить самого себя ради спасения другого. Такое мужество где-то рядом с совестью.

А может быть, оно и есть сама совесть: непреклонная и неподкупная, не знающая отступлений и сделок?

Но долго над этим он думать не мог — мысли опять захватили Ряднов и предстоящая встреча: нужно во что бы то ни стало убедиться в его виновности, иначе трудно, невозможно работать без убеждения и необходимости работы.

Опять начались такие сложности, что Грошев внутренне махнул на все рукой и вошел в пельменную. Простояв с подносом в очереди, он взял две порции пельменей и бутылку кефира — он любил запивать пельмени кефиром. Медленно, маленькими шажками продвигаясь по залу в поисках свободного столика, он услышал знакомый голос:

— Садитесь со мной.

Он оглянулся и не увидел никого из знакомых. За столом сидела красивая девушка в малиновой обтягивающей трикотажной кофте и в черной юбке, она улыбнулась Николаю.

— Давайте, я вам помогу.

Николай узнал Петрову и почему-то покраснел. Он сел, и она помогла ему составить с подноса тарелки.

— Все еще на сессии? — спросил Николай и запоздало поблагодарил: — Спасибо.

— Пожалуйста. Да. Еще один экзамен, и я свободный человек... на полгода.

— Трудно сдавать?

— Понимаете, сейчас не очень. Я внутренне успокоилась, и теперь стало легко-легко.

Николай не понял ее и промолчал, но Лариса сама продолжила разговор:

— Я все-таки добилась свидания с Андреем Яковлевичем, а он от него отказался. Мне было очень обидно: старалась, старалась для человека, а он неблагодарно отвергает помощь. Но уже не выходя из... не знаю, как это у вас называется, из тюрьмы, что ли, столкнулась с красивой женщиной. Мы еще посмотрели друг на друга. Знаете, так, как смотрят только женщины — оценивающе. Автобусы там ходят редко, стою я на остановке, мерзну, злюсь, и вдруг подходит ко мне та женщина, уже вся в слезах, и представляется: здравствуйте, я жена Ряднова.

Николай поднял глаза и взглянул на Ларису; она улыбнулась так тепло и в то же время озорно, что он так и не отвел взгляда.

— Да-да! Именно так. Долго мы с ней в тот день разговаривали, и я поняла, какие дуры мы, женщины, бываем и как иногда можно узнать, что такое настоящая любовь, а что только рядом. Словом, я дала ей честное слово, что если Андрей Яковлевич сам не попросит, я ему помогать не буду и напоминать о себе тоже не буду — любит она его страшно. Прямо исступленно. А мне с того дня стало легче.

— Почему? — искренне удивился Николай.

— Вы ешьте, ешьте. Мужчины, как правило, не понимают женщин. Но я попробую вам объяснить. Андрея Яковлевича я никогда не любила, но когда он начал пить, когда с ним стали случаться все его несчастья, я его пожалела. А до этого мне жалеть было некого. Те, что за мной ухаживали, мне не нравились, и наоборот. А этого просто пожалела. Но жалость приняла за другое чувство. Понимаете?

— Нет, — честно признался Николай и почему-то почувствовал странное облегчение.

— Ну и не надо. Не надо вам это понимать. Важно другое. Все прояснилось, стало на свои места, и мне теперь легко. Хотя жалость и на месте. И я вам честно скажу: если я смогу ему хоть чем-нибудь помочь, вы мне скажете. Я все сделаю. Мы так и с его женой договорились. Понимаете, я не только не отказываюсь, я даже настаиваю: если хоть что-нибудь смогу сделать, сделаю. А в остальном я совершенно свободна. Понимаете? Это, оказывается, здорово — быть совершенно свободной!

Он недоверчиво усмехнулся: он-то знал, что быть одному «совершенно свободным» очень трудно. С тех пор как он расстался со своей девушкой, ему хорошо было известно, что такое одиночество. И он подумал, что, может быть, не жалость, а именно одиночество толкнуло Ларису к Ряднову. Но как только на ум пришла эта фамилия, он опять стал думать о нем.

— Вы не верите? Честное слово!

— Не в этом дело, — нахмурился Николай.

К нему пришла зависть к Ряднову. Подчиняясь этому чувству, он быстро, испытующе посмотрел на Ларису. Она была красива. За время сессии с ее лица сошел зимний загар, и оно посветлело, стало строже, но в то же время женственней.

— А в чем дело?

Николай промолчал. Он думал о том, что, может быть, и вот эта зависть к Ряднову могла повлиять на его отношение к Андрею Яковлевичу. Может быть, сам Николай ее не замечал, а она влияла, подсовывала ему неправильные выводы, предчувствия, и все такое... Вот и Ивонин говорит, что он не умеет трезво оценивать разные версии.

Каким же строгим нужно быть к себе, чтобы решать чужие судьбы! Ох каким строгим!

— Ох и бука же вы! Видно, у вас и работка... Кстати, я только сейчас об этом подумала: ведь вы еще молодой, а занимаетесь таким сложным делом. Неужели у вас нет... ну, с высшим образованием? Знаете... таких, как в книгах, опытных, серьезных, проницательных. — Она явно шутила, а может быть, даже посмеивалась.

А ему не хотелось шутить, не хотелось смеяться. Ему вдруг захотелось сказать ей, что вот она, такая добрая, жалостливая, дала в его руки ту ниточку, которая может привести к страшному: человек, которого она жалеет и для которого она хочет сделать только хорошее, может быть расстрелян.