Альманах «Мир приключений». 1969 г. - К. Домбровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, и это правильно. Это может быть одной из форм проверки Ряднова. И только ли Ряднова? А может быть, и Николая Грошева, его наблюдательности, профессиональной памяти, умения охватывать мысленным взглядом суть многих, рядом живущих явлений и в их запутанном клубке находить единственную нить?
С Андреем Яковлевичем они встретились в специально отведенном на такой случай кабинете. Ряднов узнал его, улыбнулся спокойно, с достоинством, как человек, который встретил на улице приятного ему знакомца.
— Ну что ж, садитесь, Андрей Яковлевич. Нужно выяснить кое-какие детали вашего прошлого поведения.
Ряднов сел, привычным жестом положил руки на колени и посуровел.
— Если нужно — значит, отвечу.
— Почему вы не сказали на следствии, что вы ушли с работы не в три часа, а около двенадцати?
— Не знаю... Наверное, потому, что не спрашивали.
— Так. А зачем вы ездили в аэропорт?
Ряднов наклонил голову, вздохнул.
— Думал, что все уже прошло, успокоился, а тут опять. Ну ладно. Все равно все отрезано.
— Что отрезано?
— Вся прошлая жизнь. Ее теперь, гражданин следователь, не имеется. Нужно будет новую начинать. Так что прошлая теперь значения не имеет.
— Вряд ли. По-моему, она всегда будет иметь значение. Но сейчас дело не в этом.
— Раз не в этом — значит, не в этом. Поехал я в аэропорт потому, что в этот день Лариса сказала, что взяла на меня билет в кино. Она и раньше ко мне хорошо относилась, заботилась, старалась оттянуть от водки, но... ну, не знаю, как сказать... Нравилась она мне — ведь хорошая девчонка. А вот любить ее я не мог. Аньку любил, а ее только уважал. И вот когда она сказала, что билеты взяла, я сам себя спросил: «Долго ты, Андрей, крутиться будешь? Как баба стал — девушка и то смелее тебя. Решаться надо». Вот я и поехал в аэропорт, чтобы встретить Аньку и раз и навсегда решить наши вопросы. Если ничего не осталось, нужно разводиться. И ей и мне что-то делать. А если нет, так нечего голову морочить. Вот. Все.
— А Андреева вы там не видели?
— А он там был? — вдруг побледнел Ряднов.
— Был. Только с вашей женой не встречался. Вообще честно вам скажу — мерзавец он, этот Андреев, это он вас нарочно дразнил. Ну это вы потом узнаете и сами разберетесь со своей женой. Второе. Почему вы подружились с Косым? Вы его раньше знали?
— Нет, не знал. Когда его сюда привезли, наши места оказались рядом. Ну, лежали, трепались. Он, конечно, хвалился вольной жизнью. Вечер хвалится, второй заедается, а я смотрю, завираться начал. Врет, и все. Я ему сказал. Он чуть не в драку. Ну я поздоровее — успокоил. Делать-то по вечерам нечего, засыпаем не сразу, каждого своя дума грызет. Опять стали говорить. Ну, долго ли, коротко ли, а выпытал я его жизнь и сказал, что мне такой не нужно: не выгодно.
— Как, как?
— Не выгодно, говорю. Ведь что выяснилось? Если разложить на время отсидки все, что он получил за свое награбленное, так это выходит трояк в месяц. А ведь здоровый парень. И работа опасная. Трудная работа, как он рассказывал. Пока выследишь, пока сделаешь, пока сбудешь — тоже ведь на что-то жить нужно.
— Что-то я не совсем вас понимаю...
— Так и я до этого не все понимал. А вот смотрите, что получается. Ну, допустим, взяли они полсотни часов. В магазине они вкруговую по двадцатке. Вроде бы тысяча рублей. Солидно? Ан нет, их ведь сбыть еще нужно! А тот, кто берется перепродать, дурак? Он тоже знает риск и больше чем за полцены не возьмет. Так это ж в том случае, если с рук и на руки. А ведь у них цепочки. Тут крадут, в другое место перевозят, там продают — рук через десять переходит, и к каждым рукам рубли так и прилипают. Никто же за так рисковать не хочет. Вот и получается, что они рискуют, они крадут и грабят, а наживаются на них другие. Сплошная эксплуатация. А что взамен такой эксплуатации? Пяток дней пьянки на малине, и все тут. Ни любви, ни удовольствия, волчья голодная жизнь. Вот подсчитали мы этак с ним приходы и расходы, он и задумался. У меня спросил, сколько я зарабатывал. Я сказал, да еще приплюсовал «левые» приработки. Совсем парень скис. Ну вот и прилепился ко мне — ведь человек. Пообтешется, может, еще и счастье свое найдет.
— Ну и как он?
— Косой-то? А ничего. Вот опять уедет в колонию, может, вместе попадем... Поживем рядом, я его из тюряги человеком выпущу. Поедем куда-нибудь на Восток жизнь переделывать.
— Ясно. А что вы хотели сообщить следователю?
— Не знаю, нужно ли это. Но послушайте. Косой очень Робку ругал. Говорит, мы его не выдали, а он, жадоба, даже посылки не прислал. В общем, он с ними был связан.
— Это мы знаем.
— Тем лучше. И еще Косой говорит, что у них цепочка была — все их барахло возил куда-то на Восток Робкин дружок.
— Летчик?
— Косой не знает. Знает только, что зовут Лёхой. Я ведь для чего это говорю? Чтобы вам легче было чистить всякую грязь. Я тут насмотрелся. Понял, что к чему.
— А сами вы как... все это переносите? — спросил Грошев.
— Переношу... Думаю много. Начинаю соображать: а не поучиться ли мне? Восьмилетку я когда кончил! Поперезабыл. А отбуду срок, может, даже в техникум поступлю: я ж теперь свободный человек.
— Как это — свободный?
— Ну в том смысле, что семьи у меня нет, никому я не нужный такой... замаранный...
— Зачем вы так? Ведь вы сами отказались от свиданий. И от передач.
— Ну и правильно отказался. Это ж они от жалости. Если б от любви, тогда да. А жалость, на кой черт она нужна! Это вон Косому жалость нужна. Его пожалей, погладь, он хвостом закрутит — не видел жизни. А мне жалость ни к чему.
— Опять скажу вам, Андрей Яковлевич, не совсем вы правы. Но подсказывать не буду. В свое время все узнаете.
Николай ехал и думал о Ряднове. Нет, видимо, недаром он в самом начале не поверил в его виновность. Есть в нем настоящая, русская кремневость, которая ни в обиде, ни в горе не позволяет не только терять себя, но и еще тащить других. Помогать другим ради высшей справедливости. Помогать по праву совести. Да скажи ему раньше, что у преступника может быть совесть, — он никогда бы не поверил. Преступник есть преступник, а вот Ряднов сам считает себя преступником и все-таки своей совести, своего человеческого достоинства не теряет. Может быть, в этом и есть главное, самая суть нашего воспитания?
Ивонина Грошев застал необыкновенно возбужденного и даже яростного — почти такого же, каким был сам Николай несколько часов назад.
— Ну как, убедился?
— В чем убедился?
— В том, что Ряднов опять вывернулся и тебе незачем сдавать экзамены?
— Петр Иванович!..
— Неприятно слушать? А неприятно думать — приятно?
— Давайте о деле. Вы читали протокол?
— Читал. Вот потому и ругаюсь. Пока ты думал только о Ряднове, пока я рассуждал и прикидывал, настоящий преступник, Алексей Михайлович Рачко, одна тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, беспартийный и внесоюзный, бортрадист и все такое прочее, изволил смотаться. Понял?
— То есть как это — смотаться?
— Удрал-с! Понимаете, молодой человек? Пока мы играли в Шерлок Холмсов, разбирали версии, он, не будь дурак, уволился, получил деньги за неиспользованный отпуск и благополучно смотался. Якобы в Ленинград. Экипаж его провожал именно на ленинградский поезд — дружные ребята. Хорошие ребята!
— Плохо.
— Куда уж хуже... Наше начальство недовольно. Мне стыдно. А дома только и разговоров, что дочке материал на пальто куплен. Модный фасон теперь выбирают, и мне нет покоя. Пусть его моль побьет, и как можно скорее.
— Что же делать? — улыбнулся Грошев.
— «Что, что»! Искать! Опять искать! Такая уж наша жизнь: раз ошибся — десять лет ищи. И никуда не денешься. Каждое преступление должно быть раскрыто. Обязательно! Неотвратимо! — Ивонин пометался по кабинету и вдруг тихонько спросил: — А ты самое главное знаешь: почему Рачко убил Андреева? Ведь они были друзья. Не знаешь? А-а... Вот то-то и оно-то.
В эту минуту Грошева волновало иное. Он думал о себе, вернее, об их общем и в то же время очень разном просчете.
— Но где же мы ошиблись, Петр Иванович?
— Милый ты мой, тут столько ошибок, что теперь мне и самому ясно, что следователи мы с тобой — ни к черту. И если будут расследовать всю эту петрушку в дисциплинарном порядке, каждый доследователь диву будет даваться, как это мы умудрились наворотить столько ошибок, когда, в сущности, все было понятно. Ведь когда все ясно, так каждый становится умником.
— Ну, положим-то, не все...
— Ты что же, решил все-таки экзамен сдавать? Заело?
— Не в том дело.
— Нет, в том! Именно в том! Нельзя оставлять недоделанное дело. Нельзя! Потому что есть собственная совесть. — Ивонин опять резко остановился и устало махнул рукой. — Знаешь что, парень, шел бы ты домой! И я тоже пойду. Нужно хоть немного прийти в себя, раздуматься. И отдохнуть.
На том они и порешили.