Отец Джо - Тони Хендра

Квэр не менялся — его меняли. Но зачем? Что, черт возьми, было в нем не так? Если серьезно: раз он распадается уже сейчас, выживет ли вообще?

Я высказал свои опасения отцу Джо. Он был гораздо менее озабочен тем, что мне показалось катастрофой.

— Люди непрерывно меняют себя и свой мир, дорогой мой. Очень немногие перемены в самом деле новы. Скорее, мы путаем понятия перемены и новизны. То, что в самом деле ново, никогда не меняется.

— Почтенный предок, вы говорите загадками.

— Мир боготворит новизну определенного вида. Люди только и говорят, что о новой машине, новом напитке, новой п-п-пьесе или доме… Но ведь все это вещи не новые, правда? Они начинают стареть с того самого момента, как их приобретаешь. Новизна не в материальных вещах. Она внутри нас самих. Истинно новое — то, что ново в вечности. Это ты, я, мы… Каждое утро твоей жизни и каждый ее вечер, каждое мгновение новы. Ты никогда не жил в этот момент и никогда не будешь жить. В этом смысле новое также означает и вечное.

— И если перемены не становятся источником такого вот нового, — продолжал отец Джо, — они бессмысленны, они предпринимаются ради самих перемен. Конечно же, время от времени необходимо очищаться от вредных привычек, от мертвой древесины, от изживших себя обычаев, воспринимая новое. Необходимо вернуть Церковь к ее основам.

Но это совсем не означает фундаментализм, вечный зуд всех реформаторов смести все и вся и вернуться, к «началам» — в случае с ватиканскими реформаторами, к «ранней Церкви». Мудрость, духовность и святость, о которой ранняя Церковь и помыслить не могла, были обретены уже по дороге ко дню сегодняшнему. Их также необходимо сохранить.

Именно дубы помогли мне понять ход мысли отца Джо.

Осенью 1987-го, годом раньше, по Англии и западной части Европы промчались жуткие ураганы. Они нагрянули с Атлантики и принесли с собой большие разрушения, затронув и великолепные лесные массивы. Вековые дубравы Квэра теперь выглядели так, будто попали под «ковровую бомбежку». Могучие деревья повалились друг на друга, напоминая гигантское гнездо из искривленных стволов и веток. Неспокойное серое море теперь виднелось повсюду через просветы в паутине мертвых сучьев. Линия горизонта из величественных дубов, волнистые очертания их крон, летом сливавшихся в величавое серебристо-зеленое облако, необъятных размеров алтарная перегородка, радовавшая изящной вязью зимой — все это исчезло навечно. Но что значит «навечно»?

Дубы стояли здесь восемь столетий назад, когда аббатство Квэр находилось еще у подножия холма. Кое-какие деревья наверняка были внуками тех, что росли в этих местах и раньше. Дети и внуки тех деревьев, что высоко вздымались посреди учиненной расправы, проклюнутся из семян и прорастут. Дубы Квэра останутся на месте — такие же крепкие, надежные, вселяющие уверенность — и никуда не денутся еще долго после того, как перестану существовать я, когда печальные, жестокие, бессмысленные и смехотворные эксперименты двадцатого века останутся только в виде примечаний, а там и вовсе исчезнут. Пали же те деревья, чьи корни не проникли достаточно глубоко под землю или укоренились глубоко в земле предательской.

Невозможно судить о чем-либо в течение такой короткой жизни. Которая служит основанием для современной гордыни: только время, прожитое мной, что-то и значит. Мой жизненный срок — «вечность». Время до меня и после меня не существует. Все, что значимо, должно прийтись на мою и именно мою жизнь. Вот что подпитывает маниакальную страсть к переменам.

Именно из этих соображений у меня и родилась идея. Поначалу практическая: каким-то образом я могу остановить эту ржавчину новизны. Пусть я буду одинок, но должен же кто-то начать.

Вот почему мы с отцом Джо прогуливались вдоль края истерзанного леса.

Я без умолку болтал о том, как возвращаюсь к прежней регулярности молитв, и это несмотря на то беспокойство, ту неприязнь, что вызывали во мне новые порядки; я рассказывал отцу Джо о том, что в мою душу начал просачиваться едва заметный ручеек веры. Конечно, я не мог утверждать, что ко мне вернулась вера во все постулаты без исключения; многое из старых доктрин, казалось, ушло навсегда, сделав мой тест соискателя должности святого гораздо легче.

Но не об этом я хотел побеседовать с отцом Джо в то утро.

За неделю идея оформилась, переросла в уверенность. Чем больше я оглядывался на свою жизнь, на свое поведение за последние двадцать пять лет, тем более я видел в ней то, чего всегда стремился избежать, видел отчетливо, как на ладони — доходило до смешного.

Идея придала осмысленность тому времени, что оставалось у меня. Я всегда держал ее в себе, in profundis,[71] я умалчивал о ней в течение обоих браков. Лежащее на супружеском ложе не было Не-святым Духом или Яго. Более того, ему не свойственны были ни злобность, ни кровожадность.

Идея не могла прийти мне в голову раньше. Но сейчас я достиг поворотного момента в своей жизни, того самого, к которому шел все это время. Я мог остановить свой бег. Бегство ничего не решало.

И вот подходящий момент наступил — мы подошли к краю заброшенного леса, откуда через поле открывался великолепный вид на возвышающийся монастырь из желтого и розового кирпича, и я остановился. Весна только-только началась; в еще суровом, прохладном воздухе разлилась синева. Я хотел запомнить этот миг; мне хотелось, чтобы и отец Джо запомнил его.

Я взял святого отца за плечи и развернул к себе. Отец Джо теперь был гораздо ниже меня; он прищурился, глядя снизу вверх, его губы дрогнули в улыбке — он любовался моим загадочным видом, предвкушая сюрприз, который я приготовил для него.

— Дорогой мой отец Джо, я давно уже думаю об этом. Вот почему я здесь, вот почему снова вступаю на путь веры… Собственно, есть еще уйма причин, о которых мы можем поговорить позже… Отец Джо, я на двадцать шесть лет опоздал, но, впрочем, мне никогда и не свойственна была пунктуальность. Я хочу еще раз предстать перед общиной Квэра в роли послушника. На этот раз я готов.

За последнюю неделю я столько раз представлял себе сцену: отец Джо сначала удивляется, но потом его старческое лицо покрывается морщинами, радостно светлея. После стольких лет греха и вероотступничества отбившаяся от стада овца нашлась. Блудный сын возвращается. Отец обнимает своего давно уже потерянного сына, благодарит Господа, в доме великая радость…

В действительности на лице отца Джо проступило выражение огромной усталости. Он тяжело опустился на огромный пень недавно срубленного дуба и похлопал рядом с собой. Я сел.

— Тони, дорогой мой, мы давно уже знаем друг друга. Ты внес в мою жизнь столько радости.

Каждая морщинка на его лице излучала доброту и мягкость. Наконец на нем отразилась печать сосредоточенной благости и спокойствия. Своим проницательным взглядом отец Джо всматривался в меня. Он заговорил не сразу.

— Знаешь, дорогой мой…

Последовала долгая пауза; отец Джо вздохнул.

— …как только я увидел тебя, я уже знал — ты не станешь монахом.

Никогда еще всего несколько слов не били с такой силой. Задыхаясь, я судорожно вдохнул.

— Я все заставлял себя не думать об этом Я все твердил себе: «А вдруг это ошибка?» Нельзя же знать наверняка. Необходимо проявлять смирение. А в тебе была такая убежденность, даже после того ужасного видения ада, ты был так уверен в своем предназначении… И это совсем сбило меня с толку.

Отец Джо уставился в землю; он сидел, сложив ладони — как на исповеди, как будто заглядывая в свою душу.

— Иной раз я старался отвратить тебя от избранного пути. А иногда потакал своей эгоистичности, поощряя тебя в твоем стремлении. Потому что любил тебя, дорогой мой, и сейчас люблю, потому что очень хотел, чтобы ты влился в нашу общину. Вот почему, Тони, дорогой мой, все эти дни ты оставался в гостевом доме. Я не мог решиться на то, чтобы представить тебя как послушника. Хотя очень хотел, видит Бог. Но то я, понимаешь? Не Господь.

Я же не слышал отца Джо. Пока тот погрузился в самоанализ, у меня было время, чтобы собраться с новыми силами.

— Отец Джо, погодите! Это все из-за моего брака? Так он…

— Нет, Тони, дело не в канонических принципах. Ведь ни первый, ни второй брак не были освящены Церковью.

— Ну, тогда и не вам решать. Это мой выбор!

Глаза отца Джо увлажнились. Я вдруг подумал, что никогда не видел этого в общем-то эмоционального человека плачущим.

— Знаешь, Тони… в тот вечер, когда позвонил твой отец и сказал о Кембридже… мне показалось, Господь тогда сурово обошелся со мной, очень сурово. Но оно и к лучшему. Уже тогда я понял, что после университета мы тебя не увидим…

— Но я должен был вернуться! Именно тогда, в университете я и оступился!

— Если бы ты вернулся, дорогой мой, рано или поздно ты бы взорвался…