Юрий Звенигородский - Вадим Полуян

С тех пор пришлось путешествовать без проводников. В истинном смысле слова путешествовать, если можно назвать шествием барахтанье в сугробах, воистину коровье скольжение ног на льду. Остатки Тегиневского серебра обеспечивали в любом доме ночлег. Но вот оказались в густолесном и редконаселенном Муромском княжестве, где от дома до дома сто перегонов. Сызнова волчья ночь у костра. Мороз хрустел стволами старых деревьев. Слезы леденели в глазах. Сперва наблюдал за костром Асай, потом пришла княжья очередь. Когда дошло до Батоши, Юрий взялся его будить и… отдернул руки. Монгол был холоден, как камень. Асай, проснувшись, размазывал кулаками грязные щеки, причитал: «Ой-я-ха!» И — на своем наречии — что-то щемящее…

И все-таки ангелы-хранители вывели подопечных на Владимирку. Однако могло кончиться плохо, если б не поспевающий всюду Елисей Лисица. Давно не виделись. Постарел пострел! В зимнюю пору боится гонять в седле, — поспешает в карете.

— Не спи, Юрий Дмитрич, вскорости прибудем, — упрашивал вечный связной. — Вон, оружничий твой скулит, как пес, возле хозяина.

Асайка сидел на полу возка и выл зло и беспомощно.

— Что с тобой? — склонился князь.

Верный слуга поднял кисти рук, ударил ими друг о дружку: послышался звук, будто уличный сторож бил двумя деревянными колотушками.

Князь понял: боль в обмороженных руках возникла от резкого тепла. Еще более свирепую боль придется Асайке вытерпеть сразу же по приезде, когда руки будет надобно, хоть насильно, окунуть в ледяную воду.

Возница, видимо, знал, куда едет. Раздался окрик:

— Стой! Кто?

— Свои. Из Москвы.

Тяжело заскрипели ворота, кони стали.

Дальнейшее было прекрасным сном. Люди бережно внесли Юрия на хозяйский верх. Звонкий, заливистый голос Вассы кликал госпожу. Горячие, крепкие руки Анастасии охватили шею. Уста прильнули к устам.

— Свет мой! Живой! Со мной! Божья милость!

Негнущиеся персты с трепетным ощущением счастья прошлись по головам сыновей. Лица, родные, близкие, радостные, вот они! Ими можно дышать и без конца любоваться!

— Что с Карачуриным? — спросил князь.

— Занялись, — отвечал Борис Галицкий. — Руки и ноги уже отходят.

Девка Палашка принесла чашу разогретого вина.

Потом раздевали, провожали в баню, кстати протопленную. Потом — к столу. Не вечеря, а пир с дорогой княгинюшкой, друзьями и домочадцами! Елисей Лисица, осушив кубок, поведывал:

— В тридцатый день ноября, ввечеру, полчища Эдигея показались вдали Москвы. Ближе не подступали, боясь огнестрельных стенных орудий. В первый день декабря пришел сам Эдигей, стал в Коломенском. Послал тридцать тысяч татар вдогон государю к Костроме. Не догнали. Отправил посла к Ивану Тверскому, чтобы немедля доставил рать с самострелами, пушками, стенобитными пороками. Не доставил. Удача ждала их лишь в расправе над слабыми. Без боя сдались Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, ибо там биться-то было некому: бойцы ушли защищать Москву. Татары с местичами поступали, как волки с овцами: горожане и земледельцы падали перед ними ниц, а те отсекали им головы. Кого не брали в неволю, обнажали. Несчастные мерли среди глубоких снегов.

Княгиня прервала повествование:

— Не пугай княжичей, добрый человек. Еще дети!

— Я уже большой! — возразил Василий.

— И я! — объявил Дмитрий Шемяка.

Лишь Дмитрий Красный молча склонил голову к груди, показывая, что хочет спать.

Детей увели. Елисей продолжил, что неожиданные известия из Больших Сараев понудили Эдигея спешить домой. Юрий невольно вспомнил обещание Тегини.

— Однако мы в Москве тогда еще ничего не знали, — досказал Лисица. — С утра до ночи воины бодрствовали на стенах. В храмах пели молебны. Люди постились. Богатые обещали Богу наградить бедных, сильные не теснить слабых, судьи — быть правосудными. Эх, — махнул он рукой, — теперь видно: солгали перед иконами!

Оказывается, пережив три недели сплошных морозов, Эдигей, дабы не терять лица, предложил московлянам уплатить три тысячи рублей выкупа. Владимир Храбрый согласился. Несколько дней назад великий темник с замерзающими своими воинами в конце концов покинул Коломенское. Ушла гроза из Великого Московского княжества.

Об этой-то радости и должен был сообщить в Костроме Лисица. Однако защитник Москвы, князь Серпуховской, наказал прежде завернуть во Владимир, проведать княгиню Юрьеву: жене без мужа любая беда тяжелее вдвое.

Сейчас Елисей спешил. Ему предстояла, дабы наверстать время, скачка ямским гоном, на сменных конях.

Соединенным после разлуки супругам пришлось завершить застолье, отпуская пораньше благого вестника.

Перед молитвой на сон грядущий князь навестил своего оружничего. Асай в подклете, в жарко натопленной боковушке, лежал под шерстяным покровом, пил горячее молоко.

— Не беспокойся за меня, Гюргибек. Вся боль позади. Только никак не напьюсь горячего.

В Крестовой перед иконой Спасителя отбили с Анастасиюшкой тридцать благодарственных земных поклонов.

В опочивальне на жениной половине Юрия ожидала счастливая ночь. Счастливая, но бездейственная.

— Господи! Как же ты истощал! Сожми мою длань… Как обессилел!

Убаюкивали тепло, тишина и сестринские ласки жены. Мерцающая лампада пред образом и золотом оклада знаменовала предел бесконечного злого пути.

— Что слышно о твоем отце? — вспомнил князь.

Хотя он знал: Юрий Смоленский умер добровольным изгнанником в мордовской глуши два года назад.

— Ох, — вздохнула княгиня, — каждый нынешний день так полон кровавыми бедами, что дальним слухам сквозь эту толщу и не пробиться. Ничего об отце не знаю.

Спросил о Свидригайле, защитнике бывшего стольного града Владимира, отданного ему в кормление. Услышал от возмущенной жены: ненадежный оказался защитник! Гордо начальствовал во Владимире и пяти других городах, пока не услыхал о монголах. Тщетно подначальные горожане надеялись на него: бежал вместе с многочисленной воинской дружиной в леса. Обязанный милостью великого князя, сей мнимый герой оказал полное малодушие. Где он теперь, в какой бурелом забрался? Ищи-свищи! Владимирцы сами от мала и до велика, кто в силах держать оружие, решили оборонять город. И сейчас гражданская стража бодрствует.

Уже засыпая в объятьях Анастасии, князь вздрогнул от вести, сообщенной княгиней на ухо нескрываемо радостным шепотом:

— Из Костромы был гонец, воздыхатель по моей Вассе. Приехал собирать людей в полки государя, твоего братца. Тщетно! Самим воины надобны из-за бегства литовцев. Так вот, он поведал о событии государственной важности: Софья Витовтовна разродилась! Вся Кострома ликует. Мы тоже можем ликовать: на свет явился милый ребенок. Не наследник, а дочь!

Откроешь глаза в ночи и кажется, что ты дома. Лежи, потягиваясь, будто в своей постели. Пытайся вернуть сон, иначе с недосыпу грядущий день будет тяжек.

А прислушаешься… Нет, ты не дома. На чужедальней стороне. Сторож бьет в колотушку и выкрикивает неведомые для простых московлян названия: «Славен и преславен город Хлынов-град!.. Славен город Котельнич-град!.. Славен город Орлов-град!» Два года назад сам Юрий Дмитрич спрашивал государя-братца: как ехать в такую даль?

Всего два года прошло после Эдигеева разорения. Русь была в горе от Дона до Белоозера. Целые волости запустели. Кто избег смерти или неволи, оплакивал близких, утрату имущества. Всюду печаль и скорбь. Да слезами дом не построишь! Князь с семьей поспешал из Владимира в свой кремлевский терем под стук топоров, пенье пил. На московском посаде вставали белые стены свежерубленных изб, амбаров, бань, мастерских, купеческих лавок, а то и дьячих да боярских хором, что не вместились в Большом каменном городе. Дворский Матюша Зарян хорошо сберег княжескую усадьбу, ничего не пропало, не испорчено. Анастасиюшка принялась хозяйничать. Князь же, вполне отойдя от гостевания у эмира, праздновал в златоверхом тереме возвращение государя из Костромы. Все поначалу шло как по маслу. На пиру посмеялись вдосталь над письмом великого темника, посланном уже с Дикого Поля. Сломал хищник зубы о Москву и рычит: «От Едигея поклон к Василию! Хан послал воевать твои области. Ты позволяешь себе, чего не водилось прежде. Спроси у старцев: земля Русская звалась нашим верным улусом. Не хочешь знать этого! А ведь были у вас нравы и дела добрые, когда жил боярин Федор Кошка и напоминал о ханских благотворениях». Тут сын Кошки Иван пристукнул кулаком по столу: «Врет татарин!» Государь поддержал: «Не говорил твой отец ничего подобного!» Дьяк Тимофей Ачкасов продолжил чтение: «Ныне сын его недостойный, Иван — казначей и друг твой. Что скажет, тому и веришь. А думы старших земских не слушаешь». Эти слова потонули в смехе, в том числе и Ивана Кошкина. «Что вышло? — возвысил голос дьяк, держа перед собой письмо. — Разорение твоему улусу! Хочешь ли княжить мирно? Призови в совет старых бояр: Илью Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича и других, с ними в доброй думе согласных». Хотя никого из названных не было за столом, — по болезни, по смерти ли, — Юрий помнил этих вящих людей, ставивших и отцу его, и брату палки в колеса, когда дело касалось борьбы с Ордой, так называемой Великой Кыпчакией. Привыкли воловьи шеи к ярму, не вытащишь! «Плати, как прежде, оброк, какой платили вы царю Джанибеку, — читал Ачкасов, — да не погибнет вконец держава твоя! Земля христианская останется цела и невредима. А то бегаешь, как раб. Размысли и научись!» На сей раз и государь-братец не сдержался: «Вот старая скотина!»