Юрий Звенигородский - Вадим Полуян

Припозднившаяся княгиня, занятая вышивкой для Богородичной церкви в Хлынове, внимательно выслушала супруга. Новая печальная весть породила в ней две мысли:

— У Василия до сих пор нет сына, — сказала она. — Софье скоро поздно будет рожать. Если что, золотая государева шапка покроет не чью-либо, а твою главу.

Князь вздохнул:

— Что мне это! Сердце крушит преждевременное вдовство Елены Ольгердовны.

Анастасия тихо пробормотала:

— Небедная. — И тут же высказала замечание: — Василий о смерти дяди даже не сообщил. Весь свиток посвятил скверной выдумке о походе на Заволочье. Знать, придает этому очень уж большое значение! Как тут отбрехаться?

Юрий мрачно прошелся взад-вперед.

— Вот и я мыслю: как?

Спать разошлись порознь, ибо жена увлеклась работой, а муж торопился найти забвение от тяжелых дум.

Однако думы возвратились по пробуждении и преследовали весь следующий день, пока дверь покоя не приоткрылась и челядинец не объявил:

— Господине! В сенях Глеб Семеныч ждет твою милость.

Сперва — досада на Галицкого: все-таки сообщил своему подопечному о возможности выслужиться, и тот уже — тут как тут! Вторая досада — на самого Глеба: вели ему землю перевернуть, спросит, где палка и во что упереть. Возникло приятное предвкушение: распечь легкомысленного, дабы наперед неповадно было морочить своего господина. С этим намерением князь прошел в сени, позвал пришедшего в деловой покой.

— Ну, — спросил, — что скажешь?

Глеб объявил:

— Выступаем через неделю.

Вопросы полетели, как камни:

— С кем выступаешь? С чем и зачем? Почему через неделю, не завтра?

Боярин ответил:

— В Хлынове есть беглецы новгородские Симеон Жадовский и Михайло Рассохин. Я приманил, они клюнули. С большой охотой отмстят вящим людям в Господине Великом. Те, на пустяк озлобясь, науськали толпу. Этих бедняг чуть не сбросили в Волхов, домы пожгли, именье расхитили. Теперь они в ответ выжгут в заволоцких городах лабазы своих злодеев. Ставленников их сгонят с воеводств, поставщиков от них отвратят. Пусть в Новгороде лечат ожоги, коль запылают города на Двине.

— Кто их зажжет? — усмехнулся смутившийся от такого напора князь. — Вы втроем, что ли?

— Зачем втроем? — удивился Глеб. — Разве на Вятке и в Устюге мало бродяг? Соберем до единого. Вот почему выступаем не завтра.

Больше вопросов не было, осталось благословить и отпустить с миром. Вернее, какой уж мир, коли речь о войне?

Юрий Дмитрич скучал. Лето выдалось жаркое: ни капли дождика! В теремных покоях сквозняк или духота. Отворишь окна — дует, затворишь — не дышится. Да и, может, подремал бы на застланном ложе, отдохнул в мягком кресле за чтением Псалтири, если бы каждая вещица не напоминала Анастасиюшки. Где она в этот час, сердечная, в какой дальней дали. Бывало, уходил в поход и не мыслил, как тяжко ей переживать одиночество. Теперь сам напереживался вдосталь, не остается сил.

Навестил князя Левонтий Макарьянич: не утерпел с новым другом поделиться тоской. Хотя этот хлыновец не очень скучал по своей Акулине Никитичне. Весь в делах, не то что пришлец московский, коему на чужой земле делать нечего. А ведь из-за Акулины разгорелся сыр-бор!

Юрий высказал пожелание проехаться по окрестностям, подышать свежим воздухом. Левонтий заверил, что охотно сопроводил бы, да некогда: надо доехать до Торгу, понаблюдать, чтоб во время ярмарки торговым и купецким людям помех и убытку не было. Как раз прибыли Иванские купцы. Князь спросил: «Что за Иванские?» Оказывается, те, новгородские гости, что живут при церкви Ивана на Опоках, относятся к Ивановской гильдии. Трудна посадничья должность: нужно умолить всех, от вящих до простых, чтобы на всенародном торге продавали всяко жито во едину цену, не возвышали стоимости. Сыну своему Савве посадник повелел ехать к Соли Камской, купечествовать там. Юрий сочувствовал: трудно быть отцом не только собственному дому, но и городу, и всей земле Вятской.

«Главное, — рассуждал Левонтий, — берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».

Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на все лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а еще Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострюка и молчуна Ивашку Светёныша.

Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая! Красный лес зубчатой стеной — близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьешь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А еще выше — другие птицы, бесплотные, — легкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнет дерево, — кошку сбросит, сыпанет сухой хвоей в глаза, — коршуна отпугнет.

Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своем:

— Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, — посетовал Корни л ко.

Жданко похвастался:

— Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.

Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:

— Птицы в погожий день яко гусли поют!

Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?

— Редкая немочь у твоей госпожи? — обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.

— Обумор! — повторил Корнилко уже знакомое слово. — Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибет обморок, — бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!

— Говорят, — встрял Афон Кострюк, — кто обмирает, заживо на небесах бывает.

— Женские обмороки припадчивы, — заметил Жданко Соломат.

— Во всем похоже на смерть, — продолжал рассказывать Олисейков. — Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.

— Обмереть бы на целый век, — неожиданно высказался молчун Светёныш, — не глядеть бы на то, что делается!

Соломат возразил:

— Век спустя будет то же самое.

Князь решил переменить речь:

— Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.

Жданко поддержал:

— Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.

— Далекий предстоит путь нашим храбрушам-странницам! — вздохнул князь.

Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:

— Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости — кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдаленное селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далеком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.

Князь не на шутку расстроился:

— Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?

Олисейков разъяснил:

— Княгиню ввел в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам-то — новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.

Князь опять рассердился:

— Отчего ж ты ранее молчал?

— Только что узнал, — оправдался Корнилко, — от человека, что приезжал к нам на ярмарку.

— Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, — посоветовал Юрий.

— Сказал! — махнул рукой Олисейков. — Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв — один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладет церковь каменну.

— Эк-к его! — крякнул князь. — Да ведь жен наших выручать надо!

— Далеко-о-о они! — вмешался Жданко Соломат. — Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придется речку Немянду с деревней Коченгой. Там живет племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!