Нечестивец, или Праздник Козла - Марио Льоса

Человечек говорил в своей обычной манере, доброжелательно, мягко, с подобием улыбки на круглом лице, выговаривая слова отчетливо, как актер радиотеатра или преподаватель фонетики. Трухильо всматривался в него, пытаясь в выражении его лица, в рисунке рта, в маленьких убегающих глазках откопать, выудить какой-нибудь знак, примету. И, несмотря на свою безмерную подозрительность, не углядел ничего; еще бы, карманный президент слишком искушенный политик, чтобы мимика или жесты могли его подвести.

— Когда вы направили мне докладную записку?

— Около двух недель назад, Ваше Превосходительство. После ходатайства архиепископа Питтини. Я в ней писал, что, поскольку девочке нужно выехать срочно, я бы выдал разрешение, если у вас нет на то возражений. И, поскольку не получил от вас ответа, выдал. Виза Соединенных Штатов у нее уже была.

Благодетель сел напротив письменного стола Балагера и указал тому тоже сесть. В этом кабинете, на втором этаже Национального дворца, он чувствовал себя хорошо: просторно, много воздуха, скромно, без излишеств, полки полны книг, стены и полы сверкают, на письменном столе — всегда порядок. Карманного президента нельзя было назвать элегантным мужчиной (как можно быть элегантным при настолько кургузом тельце, что он кажется не просто маленьким, но почти карликом?), однако одевался он так же правильно, как говорил, соблюдал протокол и в работе был неутомим, рабочий день у него был неограниченным, и праздников для него не существовало. Он заметил, что президент встревожен, понял, что, дав разрешение дочке Мозговитого, возможно, совершил серьезную ошибку.

— Я увидел эту докладную всего полчаса назад, — сказал он строго. — Возможно, она где-то заблудилась. Но мне это кажется странным. У меня бумаги всегда в порядке. Ни один из секретарей до сих пор ее не видел. Выходит, что какой-то друг Мозговитого, боясь, что я не дам разрешения, бумагу эту придержал.

Доктор Балагер изобразил крайнее смущение. Наклонился вперед, приоткрыл роток, который изливал деликатные трели и арпеджио, когда декламировал стихи, а при произнесении политических речей изрыгал высокопарные, а порою и гневные пассажи.

— Я тщательнейшим образом расследую это дело и узнаю, кто отнес докладную записку вам в кабинет и кому вручил. Я поспешил, нет сомнений. Мне следовало поговорить с вами лично. Умоляю, простите мне этот промах. — Маленькие пухлые ручки с короткими ногтями распахивались и сжимались в горьком раскаянии. — По правде говоря, я подумал, что дело это не существенно. На Совете министров вы нам указывали, что ситуация с Мозговитым не распространяется на его семью.

Он остановил его движением головы.

— Существенно то, что кто-то прятал от меня эту докладную две недели, — сказал он холодно. — В секретариат затесался предатель или болван. Надеюсь, что предатель, болваны гораздо вреднее.

Он вздохнул немного устало и вспомнил доктора Энрике Литгоу Сеару: он на самом деле хотел его убить или просто перегнул палку? В оба окна кабинета видно было море; пузатые белые тучи закрыли солнце, и пепельный предвечерний свет беспокойно переливался на бурной поверхности. Огромные волны ударялись о хрупкий берег. Хотя он родился в Сан-Кристобале, вдали от моря, вид пенистых волн и водная поверхность, уходящая за горизонт, были его любимым зрелищем.

— Монахини дали ей стипендию, потому что знают, что Кабраль в немилости, — проворчал он недовольно. — Потому что считают: теперь он станет служить врагу.

— Уверяю вас, это не так, Ваше Превосходительство

Генералиссимус видел, что доктор Балагер тщательно подбирает слова. — У матери Марии, sister Мэри и директрисы колледжа святого Доминго мнение об Агустине неважное. Судя по всему, он не ладил с девочкой, и ей дома жилось очень плохо. Они хотели помочь ей, а не ему. Уверяли меня, что девочка необычайно способна к учению. Я поспешил подписать разрешение, очень сожалею. Но сделал это более всего из желания сгладить отношения с Церковью. Ваше Превосходительство, вы знаете мое мнение.

Он снова остановил его едва уловимым жестом. А может, Мозговитый уже предал? Выброшенного из жизни, всеми забытого, без работы и без средств к существованию, теряющегося в неопределенности, не толкнул ли он его в стан врага? Бог даст, нет; он работал с ним столько лет, неплохо послужил в прошлом, глядишь, еще и послужит.

— Вы видели Мозговитого?

— Нет, Ваше Превосходительство. Я следовал вашим указаниям не принимать его и не говорить с ним по телефону. Он написал мне пару писем, которые вы знаете. От Анибала, его свояка, того, что служит в «Табакалере», я знаю, что он очень переживает. Он мне сказал, что тот буквально на грани самоубийства.

Не легкомысленно ли было подвергать такого полезного служащего Кабраля этому испытанию, да еще в столь трудные для режима времена? Может быть.

— Хватит терять время на Агустина Кабраля, — сказал он. — Церковь, Соединенные Штаты. Начнем отсюда. Что будет дальше с епископом Рейлли? До каких пор он будет торчать у монахинь, строить из себя мученика?

— Я долго разговаривал на эту тему с архиепископом и с нунцием. Я настаивал, что монсеньор Рейлли должен покинуть монастырь святого Доминго, что его пребывание там дольше терпеть нельзя. Мне кажется, я их убедил. Они просят для епископа гарантий неприкосновенности, просят прекратить кампанию в «Насьон», «Карибе» и на радио, в «Доминиканском голосе». Они хотят, чтобы он вернулся в свою епархию, в Сан-Хуан де-ла-Магуана.

— А не хотят они, чтобы вы уступили ему кресло президента Республики? — спросил Благодетель. От одного лишь имени Рейлли или Паналя у него кровь закипала в жилах. А если все-таки начальник СВОРы прав? Не резануть ли этот вонючий нарыв раз и навсегда? — Аббес Гарсиа настоятельно советует запихнуть Рейлли и Паналя и самолет и отправить туда, откуда они прибыли. Выдворить из страны как нежелательный элемент. Именно так поступил Фидель Кастро с испанскими священниками и монахами.

Президент не произнес ни слова, не дрогнул мускулом. Застыл в ожидании.

— Или позволить народу наказать эту парочку предателей, — продолжал он, помолчав. — Народ жаждет этого. Я видел собственным глазами во время последних поездок по стране. В Сан-Хуан де-ла-Магуане, в Ла-Веге люди еле сдерживаются.

Доктор Балагер допускал, что народ, будь на то его воля, линчевал бы церковников. Он зол на этих кардиналов за их черную неблагодарность по отношению к тому, кто сделал для Католической Церкви больше, чем все правительства Республики, начиная с 1844 года. Но Генералиссимус достаточно мудр и реалистичен, чтобы следовать незрелым и лишенным политического чутья советам начальника СВОРы, которые, если их осуществить, будут иметь роковые последствия для нации. Он говорил неспешным, спокойным тоном, который вкупе с предельно ясным стилем изложения убаюкивал.

— Среди людей режима вы ненавидите Аббеса Гарсию больше всех, — перебил он его. — Почему?

Ответ у доктора Балагера был наготове.

— Полковник — специалист в вопросах безопасности и служит государству исправно, — ответил он. — Но его политические суждения, как правило, внушают страх. При всем уважении и восхищении, которое я испытываю к Вашему Превосходительству, я позволю себе советовать вам отбросить эти идеи. Высылка, а тем более смерть Рейлли и Паналя привели бы к новому военному вторжению. И к концу Эры Трухильо.

Тон доктора Балагера был так мягок и сердечен, а музыка слов так приятна, что никак не вязались с твердостью и серьезностью суждений, которые иногда, как сейчас, этот маленький человечек позволял себе высказывать Хозяину. Не слишком ли он разошелся? Видно, по примеру Мозговитого внушил себе дурацкую мысль, будто может чувствовать себя уверенно, поскольку необходим, так не окатить ли его холодной водичкой реальной действительности? Странный тип этот Хоакин Балагер. Он с ним с 1930 года, с того самого момента, когда послал за ним двух гвардейцев в маленькую гостиницу, где тот обретался, и привез к себе домой на месяц, чтобы он помог ему в предвыборной кампании, где недолгое время его союзником был Эстрельа Уреньа, лидер из горного района Сибао, а молодой Балагер был горячим сторонником последнего. Приглашения домой и получасовой беседы хватило для того, чтобы двадцатичетырехлетний поэт, преподаватель и адвокат, родом из занюханного селения Наваррете, обратился в безоговорочного приверженца идей трухилизма, в компетентного и скромного исполнителя на всех дипломатических, административных и политических постах, которые он ему доверял. И несмотря на то что тридцать лет этот невзрачный персонаж, которого Трухильо благословил на такое поприще в смутное время, находился рядом, по правде сказать, он оставался закрытым для него, хвастающегося тем, что имел собачий нюх на людей. И как ни мало он знал Балагера, одно, полагал он, было известно ему наверняка: у Балагера отсутствовало честолюбие. В отличие от других его приближенных, чьи аппетиты можно было прочесть, точно в раскрытой книге, по их поведению, инициативам и неприкрытой лести, Хоакин Балагер, казалось ему, стремился лишь к тому, что он сам желал ему дать. На дипломатических постах в Испании, Франции, Колумбии, Гондурасе, Мексике или на министерских (в Министерстве образования и иностранных дел, равно как и на посту президента) он, казалось, был завален делами выше головы и обязанностями — сверх всех его мечтаний и возможностей и поэтому лез из кожи вон, чтобы выполнять их хорошо. Однако, неожиданно подумалось Благодетелю, именно в силу этой смиренной покорности маленький поэт и юрисконсульт всегда оказывался на плаву и -и силу этой своей незначительности — никогда не попадал в немилость, как все другие. Поэтому и стал карманным президентом. Когда в 1957 году он искал вице-президента к списку, который возглавлял его брат Негр Трухильо, Доминиканская партия, следуя его указаниям, выбрала посла в Испании Рафаэля Боннелли. Неожиданно Генералиссимус решил заменить этого аристократа на ничтожного Балагера, приведя неотразимый довод: «Он не честолюбив». И теперь благодаря отсутствию честолюбия этот интеллектуал с утонченными манерами и изысканной речью стал президентом страны и позволял себе поднимать хвост на начальника службы безопасности. Придется, видно, поубавить ему гонора.