Из жизни взятое - Константин Коничев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Умер, – говорили одни.
– Замерз на дороге под Вологдой…
– В тюрьму угодил… Запретные песни давал списывать.
– Убили и ограбили.
Потом выяснилось… Совсем не похожий на себя, Проня неожиданно приехал на пароходе в Устье-Кубинское с коробом книг. Он очень исхудал, постарел.
Люди узнали о несчастье, постигшем Проню. Как-то он пробирался в Вологду, чтобы сдать выручку и набрать для продажи книг и литографий. На дороге в ночную пору его подстерегли неизвестные грабители. От сильного удара Проня откусил кончик языка и лишился сознания. Когда очнулся, увидел, что карманы выворочены: грабители отняли у него всё до последней копейки и даже паспорт.
Более года ушло на поправку здоровья. И снова за дело. Но это был уже не тот Проня. Язык заплетался. Он не мог выговаривать слова, не мог посоветовать, кому какую книгу купить, и только молча показывал на цену, обозначенную на обложке.
Началась в четырнадцатом году война. Время было невесёлое… Книжки стали дорожать, но бойко расходились, особенно песенники и легкое чтиво с выразительными названиями: «Ни бе, ни ме, ни ку-ка-реку», «Люблю я женский пол», «Любовь мексиканки», «Двенадцать спящих дев или приключения прекрасного Иосифа». Потом появились книжки про войну: «Вильгельм в аду», «Донской казак Козьма Крючков» и другие в духе «гром победы раздавайся».
Сельская интеллигенция зачитывалась новым романом Брешко-Брешковского «В гостях у сатаны». Мужикам эта толстая книга была не по карману…
Понемногу Проня стал выговаривать однозначные цифры, вроде три, четыре, шесть. И хотя у него получалось: тли, сотыля, сесь, всё-таки его понимали.
В довершение Проня мог писать корявым неразборчивым почерком. И если письмо было деловым, он просил меня переписывать начисто. Благо у меня «похвальный лист» об окончании школы.
Помню одно из таких писем Прони в контору И.Д. Сытина. Проня в черновике писал богатому хозяину о том, что в Яренске книжный разносчик за долгие годы, благодаря Сытину, разбогател, стал купцом, и жители сделали его городским головой. «Кому какое счастье, – писал Проня, – а я вот не то, чтобы стать головой, сам чуть головы не лишился. Испортилась речь и полтора года не мог торговать книгами из-за мозгового потрясения. Был ограблен до нитки, влез в долги, и сто рублей пролечил из-за своей хвори в городе Любиме…»
В ответ на это письмо то ли из Вологды, то ли из Москвы Проня получил перевод – сто рублей «наградных»…
И с тех пор я ни разу Проню не видел. Но запомнил этого книжника-подвижника на всю жизнь.
В семнадцатом году, весной, на пасхальной неделе, он пробирался в наши кубенские деревни. Была бездорожица. В Кубене быстро прибывала вода. Вот-вот начнется ледоход. А река напротив села – полтора километра шириной.
Ледоход – самое интересное зрелище. И пока еще не начнется, люди толпятся и ждут подвижки льда.
Но вот подвижка началась… Послышались крики:
– Пошла! Пошла!
Огромная, в два километра, льдина сдвинулась, уперлась в Лебяжий остров, повернулась и застряла крепко, казалось, надолго. Кто посмелей, да отчаянней, кинулись по льдине переходить на другой берег. Первыми храбрость проявили два солдата-отпускника. Сначала они разведали и убедились в прочности льдины. Потом забежали в волостное правление за справкой. Писарь Паршутка Серёгичев отчеканил им на машинке бумажку о том, что два солдата лейб-гвардии Финляндского полка Менухов Н.И. и Толчельников А.И., участники Февральской революции, возвращаясь в Петроград из отпуска, запаздывают в свою часть по причине начавшегося ледохода…
Сотни людей, стоявших на берегу, видели, как два смельчака на всякий случай тащили по льдине лодчонку-душегубку; иногда они её спускали в разводье, терялись из виду, потом снова появлялись на большой льдине и быстро передвигались. Наконец они поднялись на высокий берег и несколько минут прощально махали платками.
Едва ли кто заметил тогда, как на той же лодчонке двое с противоположного берега пытались через половодье перебраться на застрявшую большую льдину…
С шумом и неистовой силищей лёд стал напирать с верховьев. Прибывала вода. Застрявшая льдина, подпертая течением, краем почти метровой толщины, двигаясь, стала громоздиться на сельский берег. Всё, что было охвачено разливом, льдина нещадно срывала с места и как бы шутя и походя, разрушала, принимая обломки на себя и заметая следы стихийного бедствия.
Перепуганная толпа кинулась от потрясающего зрелища подальше на берег. В одном месте, около волостного правления, льдина с треском перевернула бревенчатую избу и потащила её со всем скарбом. Хорошо, что жильцы успели перебраться повыше к соседям.
Рядом напором льда опрокинуло и понесло сарай, в котором находились рыбацкие сети и стояла за перегородкой корова…
Никто не знал, что в эти самые минуты через реку переправлялся с каким-то попутчиком и неизменным своим сундуком Проня-книгоноша…
Солдат Алексашка Толчельников вскоре написал из Петрограда, что они с товарищем доехали благополучно, никакого наказания за опоздание из-за распутицы им не было. И спрашивали о том, как добрался до Устья-Кубенского Проня? «Мы ему не советовали, – писал Толчельников, – а попутчик его уговорил за три рубля доставить…»
Проня не появлялся. Ждали его как чуда, но чудес не бывает. Исчез Проня навсегда…
Как-то спустя годы, незадолго до коллективизации, я побывал у себя на родине и был в ближней деревне от Приозерья у своих земляков. Сидели в избе у крестьянина Василья Чакина за самоваром. Пахло угарным дымком. В самоваре, спущенные на рукотёрнике, варились яйца. Курицы бродили по избе, цыплята кормились овсяной заварой из перевёрнутой, окованной железными полосами, крышки сундука. Она мне что-то показалась знакомой. Я тогда сказал Накину:
– Вот с такой крышкой когда-то был сундук у Прони книжного разносчика…
– Возможная вещь, – ответил Чакин, – я собирал плавник на дрова и нашёл её в кустах на приплёске в том году, когда началась наша власть. Ведь и Проня закатился под лед в ту весну. Славный был старик. В кажинной избе по всей окрестности он перебывал. Грамотным – книжки, неграмотным – картинки. Денег у кого нет и в долг поверит. А тело его так и не нашли. Лед, он всё перемелет, все перетрёт. Мало ли случаев бывало…
А память о Проне всё-таки не стерлась…
КРЕЙСЕР РЕВОЛЮЦИИ
Очерк
1. История одного фотоснимка
Это было до революции. Я тогда воспитывался под опекой у прижимистого неграмотного сапожника. Учился в церковноприходской школе, познавал чтение, писание, арифметику и, главным образом, церковнославянскую грамоту с её молитвами, тропарями и кондаками. В воскресные дни мой хозяин-опекун выезжал в село Устье-Кубенское на сапожный торг, меня брал с собой посмотреть за лошадью и повозкой, постеречь хозяйское добро… За это мне перепадали гостинцы – дешевые пряники или обломки кренделей, которые скупой и расчетливый опекун брал не в сельских лавках, а на обратном пути в заболотной деревушке Малое Васильевское. И вся эта деревушка, вернее хуторок, состояла из двух новых, крепко сколоченных изб, принадлежавших пекарям Баскаковым. Пекарня была невесть какая, похожая на баньку, и звали ее просто «Баскаковский курень». Видимо, потому-то из неё и курился постоянно дымок, и частенько приворачивали сюда добрые люди прикорнуть от холода, покурить махорочки и покормиться горячими кренделями, а иногда и распить с пекарями косушечку.
Помню, один из братьев Баскаковых – крепкого сложения, лобастый, с подкрученными острыми усами, в белом фартуке и расстёгнутой косоворотке, – зарядившись стаканчиком монопольки, в ожидании очередной выпечки баранок становился разговорчивее и, беседуя с проезжими, рассказывал о бесславном Цусимском сражении. О том, что с японских кораблей пушки стреляли дальше наших, что корабельная броня у японских судов потолще, и вообще у нас была измена и нераспорядительность и во флоте и в пехоте, оттого нам тогда влетело, а для царя – сплошной конфуз…
Потом Баскаков пел «От павших твердынь Порт-Артура, с кровавых маньчжурских полей…» Эту песню ему подпевали проезжие мужики.
В передышке между песнями Баскаков рассказывал о далёких морских странствиях, о держимордах-офицерах, о том, как их корабль «Аврора», подбитый японским снарядом, сумел вырваться из цусимского ада и своим ходом добрался до Филиппинских островов, до города Манилы. Здесь он и встал на ремонт и долго чинился, дабы не стыдно после сражения с разбитым носом возвращаться в Россию…
– Да подождите, посидите… Сейчас я сбегаю в избу, принесу мой матросский альбом и покажу, как наш крейсер выглядел после Цусимы… – говорил он и через несколько минут возвращался в пекарню с альбомом.
В альбоме были карточки его боевых товарищей и были десятки фотографий военных кораблей – от броненосцев до канонерок и, наконец, на отдельном листе крупнее остальных прочих снимок верхней носовой части корабля с огромной пробоиной, в которую, по словам Баскакова, «матрос, не сгибаясь, пролезет».
