Избранные произведения - Александр Хьелланн

Вот что обычно рассказывал профессор Левдал своим собеседникам:

— Моя жена, как вам известно, уроженка Бергена. Она бергенка душой и телом. По своему нраву она настоящая энтузиастка, которой необходимо жить среди людей восторженных и увлекающихся. В Кристиании же все было не по ней. Лично я, если хотите, европеец. Иными словами, я могу ужиться всюду. Но, конечно, не в Бергене. О нет, только не в этом Бергене! Вот у нас и получилась дилемма: жене непременно хотелось уехать из Кристиании, а я ни за какие блага в мире не соглашался на Берген. Но мы пошли друг другу навстречу и поэтому местом жительства избрали этот наш благословенный городок.

Левдал рассказывал почти что истинную правду. Все иные причины переезда были его сокровенной тайной. Впрочем, злые языки уверяли, что Левдал никогда не покинул бы Кристианию, если бы его положение в университете было бы сколько-нибудь сносным. Дело в том, что молодые кандидаты критически относились к нему и не раз выискивали случая посадить на мель этого, в сущности, ограниченного человека и реакционного профессора, который пользуется поддержкой влиятельных людей.

Впрочем, Левдал все же был в достаточной мере умен для того, чтобы понять дух нового времени. Он увидел, что ему надо вовремя уйти из университета, чтобы сохранить непоколебленной свою репутацию первого глазного врача страны.

Здесь, в городе, он получил хорошую практику. Временами он занимался научными трудами и бережно поддерживал свою славу небольшими осторожными статьями, какие он иногда помещал в отечественных и заграничных журналах.

Крупное состояние жены позволяло Левдалу вести именно такую жизнь, в которой он так настоятельно нуждался, — жизнь беззаботного, обеспеченного человека.

Было вполне естественно, что профессор Левдал занял в маленьком городе самое высокое, если не сказать, господствующее положение. Еще бы: имя его что-то обозначало в науке, свои статьи он писал даже по-французски, а уж в отношении роскоши и в знании светских правил он мог вполне тягаться с самыми богатыми коммерсантами.

Итак, влияние его в городе было почти безграничным. Его уважали и любили все — и мужчины и женщины. А если иной раз и подтрунивали над ним, то с добродушной улыбкой. Подтрунивали над его страстью овладевать любым разговором и при этом говорить долго, в изящной манере и в поучительном, хотя и корректном тоне.

Дома, за ужином, Мариус Готтвалл не переставая болтал об Абрахаме. Мать Мариуса никак не могла понять, как это фру Левдал позволила своему сыну драться с ней и трепать себя за волосы.

— Но ведь это была шутка, мама! — почему-то обиженно возразил Мариус. — Они дрались и возились шутливо, не всерьез.

— Да, конечно, я понимаю, что это была шутка, — ответила фру Готтвалл, желая успокоить сына. Однако у нее никак не укладывалась в голове эта сцена возни матери с сыном. Даже на минуту она не могла представить себе, что ее маленький Мариус, допустим в шутку, дерется с ней.

Фру Готтвалл (как ее в городе вежливо называли, хотя всем было прекрасно известно, что она никогда не была замужем) несколько лет назад приехала сюда откуда-то с Востока. Приехала с маленьким сыном и с какими-то небольшими деньгами. Кроме того, у нее было рекомендательное письмо к профессору Левдалу от какого-то его коллеги.

Профессор Левдал помог ей открыть магазин мод. И фру Левдал прилагала все усилия, чтобы поддержать это коммерческое предприятие.

При магазине имелись две комнатки, в которых она жила с сыном. Второй же этаж она целиком сдавала квартирантам.

Итак, ужин проходил под оживленную болтовню ее сына. Наконец с едой было покончено, и тогда маленький Мариус сказал матери:

— Ну, а теперь сними шляпу — мы должны еще позубрить.

— Как? Ты опять собираешься учиться? Уже девять часов. Тебе надо отдохнуть.

— Что с тобой, мама! Я должен выучить то, что задано по латыни!

— А что же ты делал у Абрахама?

— Мы с ним готовили уроки по остальным предметам.

— А разве вы не вместе учите латынь?

— Нет, латынь мы тоже вместе учим, но Абрахаму не нужно так много знать, как мне. Я должен отлично подготовиться к латинскому уроку, иначе Олбом пожалуется ректору.

Фру Готтвалл с тревогой сказала сыну:

— Не надо, не надо тебе больше заниматься сегодня! Ведь это вредно для твоего здоровья.

Мать подошла к сыну и обняла его, но у мальчика не было времени для таких нежностей. Он вырвался из ее объятий и взялся за латинскую книгу.

— Мама, мы начнем вот отсюда. Ты спрашивай меня и следи за каждым словом.

Бедная фру Готтвалл действительно научилась «спрашивать» сына. Но так как из его ответов она не понимала ни слова, то эти уроки для нее были чрезвычайно утомительным завершением рабочего дня. И тут даже преклонение перед ученостью сына не всегда позволяло ей держать глаза открытыми.

Фру Готтвалл механически прочитывала латинское слово, после чего Мариус торопливо говорил все, что полагалось сказать об этом слове.

— Candescere, — сонным голосом произнесла фру Готтвалл.

В ответ маленький Мариус быстро затараторил:

— Candescere — candi — candes can…

Но тут Мариус неожиданно осекся и густо покраснел. Он забыл, что следовало дальше. Пальцы мальчика, механически совершавшие свою работу над носовым платком, нервно забегали теперь по книгам в поисках учебника Мадвига.

Фру Готтвалл стряхнула с себя сонное состояние. Она с тревогой следила за сыном, так как уже не раз видела его таким: что-то в нем вдруг останавливалось, и он становился словно невменяемым. Мать знала, что тут необходимо энергичное средство — немедленно отправить его спать.

Поэтому фру Готтвалл, схватив сына за руки, решительным тоном сказала:

— Ну нет, хватит на сегодня! Тотчас же ложись в постель. Я уверена, что завтра ты встанешь со свежей головой и тогда отлично вспомнишь то, что сейчас забыл.

Маленький Мариус, стараясь вырваться, упрашивал мать:

— Но я только на минутку взгляну в учебник! Я должен найти это слово! Я даже помню, на какой оно странице. Мамочка, пусти мои руки. Позволь мне перелистать учебник.

В больших испуганных глазах Мариуса была мольба, но фру Готтвалл держалась мужественно и с силой тащила сына в спальню.

В спальне она стала его раздевать. Он не сопротивлялся, но все время негромко бормотал латинские слова. Он бормотал эти слова даже засыпая. Его руки вздрагивали при этом. А голова была горячей и сухой.

Фру Готтвалл долго сидела у постели сына. Мрачные мысли обступили ее со всех сторон. Это были мысли, которые обычно бесцеремонно подходили к ней и глазели на нее, как на свою хорошую знакомую. Это были мысли об унижении, о стыде и раскаянии.

Но сегодня фру Готтвалл не слишком обратила на них свое внимание. Ее глаза не отрывались от маленького бледного личика. Какое, однако, измученное лицо у ее сына, и какая глубокая синева под его глазами!

Фру Готтвалл как-то раз пыталась поговорить с ректором об этой латыни, о том, что слишком много приходится сыну заниматься этим предметом. Конечно, такой разговор с ректором не был, вероятно, тактичным со стороны одинокой женщины. Тем более что ректор любил Мариуса именно из-за этой латыни. Да и латынь помогала Мариусу переходить из класса в класс.

Беседовала фру Готтвалл и со школьным врачом. Но он оказался принципиальным противником современной болтовни о перегрузке детей уроками. В его время школьники изучали латынь не в меньшей степени, и при этом их лупцевали розгами за каждую провинность. А сейчас вместо розог — баловство и предупредительность, при виде которых становится просто противно.

— Конечно, — сказал врач, — вашему сыну необходимо хорошее питание и прогулки на свежем воздухе. Что же касается латыни, то латынь тут ни при чем. Однако надрываться не следует ни в каком деле.

Да, и ректор и врач были очень доброжелательны к ней. Все это очень хорошо. Но все-таки странно, что ее маленький Мариус даже во сне поднял свою ручонку и трет свой висок.

На полугодовых экзаменах Абрахам поднялся на несколько мест выше, чем прежде. Но маленькому профессору Мариусу не помогла его латынь — он скатился вниз и стал последним учеником в классе. Даже Мортен Толстозадый оказался впереди него.

Учитель математики объявил маленькому латинисту, что если он в следующее полугодие не сделает чрезвычайных успехов, то не перейдет в четвертый класс и останется на второй год.

Абрахам был далеко не прилежным учеником, но ему помогла его педагогическая миссия — он тащил за собой Мариуса и волей-неволей приготовлял и свои уроки. Такая подготовка давалась ему легко: достаточно было один раз прочитать заданное. Мариус же, наоборот, все часы после школы, иной раз даже до самой ночи, зубрил уроки.