Современная датская новелла - Карен Бликсен

Марта глотает ртом воздух, с трудом прокладывает себе дорогу через мокрый снег, ветер бьет ей в лицо, заставляя дышать часто и натужно. В другое время она с наслаждением вдыхала бы острый аромат весны, сейчас, после месяцев сидения взаперти, он кажется ей чересчур жгучим.

Как потемнела на нем одежда! От долгого лежания? Снег полупрозрачный, заледенелый, в глубине слышится местами бульканье сочащейся в землю воды. Марта медлит. Поразительно, до чего потемнела одежда. Потом наклоняется и перевертывает его. Андреас. Его лицо…

Она с криком отшатывается назад. Это не Андреас. Нет, ничего похожего, это совсем никакой не Андреас. Зажав рукою побелевшие губы, она устремляет на мертвого безумный взгляд выкаченных глаз. Чужой человек, она впервые видит его. Это не Андреас.

Внутри у Марты что-то надломилось — сухой, затвердевший до бесчувствия столбик из белого порошка рухнул и растекся слезами. Где же Андреас? Всю нескончаемо долгую зиму готовилась она к встрече с ним — и вдруг не он, чужой. Горестное разочарование, смешанное с облегчением, всколыхнулось и бурно разлилось, затопляя все на своем пути, потерянно и недоуменно смотрит она на покойника, оказавшегося на месте Андреаса. Как он сюда попал? Она была так уверена, что это Андреас! Но где же он тогда, почему это не он?

Незнакомец… Из лесу, что ли, шел на огонек у них в окне? У нее в окне? Может, она как раз потушила свет, а он, может, устал к тому времени. Но когда? Сколько он здесь пролежал?.. У Марты такое ощущение, словно незнакомый человек своим присутствием осквернил что-то, что было между ней и Андреасом, принадлежало им одним. Часы, проведенные у окна, думы, снег, да, и снег. Где же ей теперь искать Андреаса? Она затравленно озирается по сторонам среди пронзительно-хмурого ненастья… Прикоснулась к чужому, незнакомому человеку — непроизвольным движением она отирает ладони о платье, — что ему надо было от них? Или просто заблудился? Откуда ей знать, она устала, она бесконечно устала, вот и все.

Но как же так, это оказался не Андреас! И опять в ней все возмутилось, снова прорвалась душа тем же яростным отчаянием, с каким она после бурана крушила сугробы вокруг дома, той же бессильной жаждой сделать невозможное. Уже нет позади месяцев томительного ожидания, а будто лишь вчера он докинул ее, и надо торопиться, торопиться, а то будет поздно. Найти его, поскорее найти, он же где-то здесь, под снегом.

Жалобный зов Марты катится вниз по скалистому склону, теряется вдали, натолкнувшись на какую-то преграду, возвращается обратно. Раздробленный. Удвоенный. Андреас. Марта рыдает, псалтырь падает у нее из рук, обливаясь слезами, она нащупывает его в снегу. И словно струна в ней оборвалась, когда она дотронулась до мокрого заледенелого снега, она шарит руками вокруг себя, глубже, глубже, наваливается на рыхлую оседающую массу всей тяжестью своего тела, где же он, где он.

Она больше не смотрит на незнакомца, шарит в снегу, дальше, дальше от места, где он лежит, она не хочет его знать, что ей за дело до какого-то чужака? Что за дело им с Андреасом до какого-то чужака? Время исчезло, минувшая зима еще едва начинается, совсем недавно стих буран, но уже тает — оттепель, значит, она должна встретиться с Андреасом. Стужа вонзается в тело сквозь промокшую одежду, снег облепляет, оковывает, Марта ничего не чувствует. Андреас, о, Андреас ушел.

Надо просто закопаться поглубже в снег, так он ей сказал. Просто поглубже закопаться, она не может уйти, оставить его одного. Свернувшись калачиком в вырытом углублении, Марта присыпает себя сверху снегом, становится темно, а снегу надо еще много. Ногти цепляются, царапают оледеневшую массу, она забрасывает себя снегом, скорее, скорее к Андреасу. Завтра она снова увидится с ним.

Бенни Андерсен

Своеобразие

Перевод Т. Величко

Меня ужасно мучает, что я похож на других людей. Я, правда, не утверждаю, что похож на всех других людей, есть немало людей, которые выглядят совершенно иначе, на них я не похож, но есть и такие, причем это основная масса, которые более или менее похожи друг на друга. На них я похож. Более или менее. Это меня мучает.

Наружность мою можно описать двумя способами: друзья говорят, что я на вид довольно обыкновенный, недруги — что я самый что ни на есть ординарный тип. На этом все описания кончаются. Как все, что не имеет отличительных признаков, я, по сути дела, неописуем.

Я не стыжусь, что похож на других людей, вовсе нет. Это было бы недемократично. А просто меня это мучает. Вот недавно был я в одной компании, где было множество людей, которых я не знал и они меня тоже не знали. И тем не менее один из гостей, когда нас познакомили, вдруг заявляет:

— Сдается мне, я уже где-то видел ваше лицо.

Я с готовностью сдаюсь:

— Вполне возможно, пару лет назад я служил официантом на перевозе через Большой Бельт.

Но тут выясняется, что означенный господин много лет провел безвыездно на острове Эрё, пока несколько дней назад не переселился на жительство в наш город. Мне оставалось лишь выразить сожаление по поводу того, что ноги моей никогда не было на этом острове.

— А может, у вас родственники на Эрё, скажем, брат, родной или же двоюродный?

— Родной брат у меня действительно есть, но только он живет на Борнхольме, и к тому же нисколько на меня не похож!

— Тогда, выходит, у вас есть двойник, во всяком случае, я уже видел вас когда-то.

Самое мучительное во всем этом деле, что тебя вечно путают с другими, а других путают с тобой. Это же обычное явление, что на улице меня окликают начисто незнакомые мне люди: «Здорово, Сёрен!» или «Даниэльсен, спасибо вам большое, передайте привет вашей тетушке!» — и я не знаю, что делать: отвечать на их приветствия или нет. А с другой стороны, такое же обычное явление, что мои знакомые с кислой миной отпускают в мой адрес замечаньица вроде:

— Ты что же, совсем перестал узнавать, на улице так даже и не здороваешься.

— Извини меня, пожалуйста, — мямлю я, краснея. — Разве мы с тобой виделись? Значит, я просто не обратил внимания. Когда же это?

— Вчера вечером, в центре, — слышу я в ответ, или: — В прошлое воскресенье, возле Зоосада.

И сколько я ни распинаюсь, что, мол, в указанный день и час я вовсю малярил у себя на кухне или копался в саду, это неизменно воспринимается как беспомощная отговорка.

Речь тут идет не об одном каком-нибудь двойнике, а о сотнях, даже тысячах. Тысячи людей имеют самую обыкновенную внешность и, насколько я могу судить, чувствуют себя преотлично. Ну, бывает, конечно, кое-кто сходит в кино, а на обратном пути размечтается о славе, позавидует звездам, но потом вернется домой, попьет чайку со своей половиной, да и подумает: нет уж, вся эта маята с известностью, толпы журналистов, записки поклонников, засекреченный номер телефона, развод, газетные сплетни, испорченные нервы, — ну его, себе дороже, то ли дело вот так, отдыхаешь, никто на тебя глаза не пялит — куда приятней и для здоровья полезней.

Я и сам держусь того же взгляда, а все-таки нет-нет да и пристану к своей жене, а что, дескать, не предпочла бы она иметь мужа с чуточку более броскими чертами лица, вообще с более своеобразной внешностью. А она в ответ выпаливает этак напористо, чтобы я не усомнился в ее искренности:

— Да ты что, конечно, нет! Я тебя вот именно такого и люблю, у тебя как раз такая наружность, перед которой я совершенно не могу устоять.

На мгновение это очень меня успокаивает, но уже в следующую секунду — мороз по коже: уж не означают ли ее слова, что она и на двойников моих, коим несть числа, с тем же благорасположением поглядывает, что на мне она по чистой случайности остановилась, а не подвернись я ей вовремя, может, ничего бы и не было. А ну как возьмет да и влюбится в одного из моих многочисленных потенциальных соперников, чем черт не шутит! Я стал серьезно опасаться за наше счастье и, как мы куда пойдем, начал за ней присматривать. Чуть увижу, что она с ординарным типом беседует, тут же стараюсь под тем или иным предлогом ее увести и познакомить, наоборот, с какой-нибудь яркой личностью, у которой наружность более своеобразная. Первое время внезапные проявления такой заботливости с моей стороны, кажется, несколько удивляли ее, но недовольства она не выказывала.

Однако я понимал, что мне самое время приняться за дело активно. Я стал рассуждать практически. Речь шла не о том, чтобы радикально изменить свою внешность, что, во-первых, невозможно, если только не раскормить себя до безобразия, или не довести до полного истощения, или же не поуродовать себе физиономию, приняв участие в автомобильной катастрофе, а во-вторых, и нежелательно, раз уж моя жена отдает предпочтение моей заурядной внешности. Речь могла идти самое большее о какой-нибудь мелкой деформации, об отдельной своеобразной черточке, не настолько бросающейся в глаза, чтобы она меня из-за этого разлюбила, но все же достаточно заметной, чтобы ей легче было отличить меня среди массы других. Чего бы я только не дал за безобидный пупырышек на лбу, кривой зуб или хоть одно оттопыренное ухо!