Калигула - Зигфрид Обермайер

Ливилла упала она в объятия Сенеки, сгорая от желания. Рука об руку они спустились к морю и бросились на песок, срывая с себя одежду. Они любили друг друга, отдаваясь солнцу и ветру рядом с прибоем, и чувствовали, как наполнялись силой, становились недосягаемыми для опасности, угроз и смерти.

Калигула стал страшен. Желая показать народу свое горе, он намеренно запустил собственную внешность и на многих производил впечатление существа, поднявшегося из Тартара. Его тонкие темные волосы свисали длинными сальными прядями до плеч. Щетину он позволял сбривать каждые три-четыре дня, и тогда взору окружающих открывалось мертвенно бледное лицо, отекшее, обвисшее, а его холодные глаза оживлялись лишь тогда, когда император выдумывал очередную циничную шутку. Горе утраты ничуть не ослабило его аппетит. Он еще больше и чаще набивал себя едой, так обильно сдобренной острыми приправами, что ему обжигало горло. Пожар внутри император заливал неразбавленным вином, но до беспамятства напивался редко. Как правило, он пребывал в состоянии пьяного раздражения, и рабы тряслись от страха, едва завидев Калигулу.

Восторженный прием в Сиракузах улучшил его настроение. После того как Калигула пожертвовал миллион сестерциев на восстановление храмов, театра и общественных сооружений, его здесь считали благодетелем и назвали почетным горожанином. В честь его присутствия устраивались разные зрелища, и император сразу объявил о готовности взять расходы на себя. Кроме того, он приказал учредить игры в знак памяти божественной Друзиллы.

Почти ежедневно императора можно было видеть в одном из театров, где попеременно проводили гладиаторские бои, травлю зверей или разыгрывали классические представления.

Калигула являлся народу в разных нарядах. Однажды публике было позволено лицезреть его в золотом панцире Александра. Потом он появился в расшитом золотом пурпурном плаще, лавровом венке. Люди могли видеть его только издалека, поэтому на многих он производил очень сильное впечатление. Иногда из толпы выкрикивали: «Богоподобный Август!», что настраивало Калигулу на милостивый лад. Поскольку люди признали его божественность, император хотел облегчить им возможность почитать его: так, в Сиракузах у него появилась мысль построить храм своей божественной сущности. Идея так понравилась ему, что Калигула тут же приказал готовиться к отплытию, чтобы скорее заняться ее осуществлением.

В середине сентября императорская флотилия подошла к гавани Остии. Калигула со своим секретарем Каллистом сразу же сел за разработку новых указаний, которые потом представил сенату как свои собственные.

Сначала речь шла о Друзилле. По отношению к ней Калигула чувствовал себя виноватым из-за своего побега из Рима. Итак, сенату было предложено следующее:

1. Освятить Юлию Друзиллу как Пантею — общую богиню.

2. Установить ее статую в храме Венеры и учредить жречество.

3. Объявить день рождения Друзиллы общественным праздником.

4. Ввести правило, в соответствии с которым все женщины во время торжественных событий должны взывать к Пантее.

С оповещением собственной божественности Калигула решил подождать, пока не осуществит еще один план. Он задумал собрать в Риме все самые лучшие изображения богов Греции, ведь только там, где жил брат-близнец верховного божества, они могли найти достойное поклонение. Итак, приказ его гласил: разыскать во всех греческих городах наиболее ценные изображения Зевса. Он, живая копия громовержца, хотел, чтобы статуи носили его голову.

— Это, пожалуй, лучший способ, — сказал Каллисту император, — донести до людей, что произошло и в какое великое время они живут. Статуи будут установлены в храмах, на форуме, на сакральной улице и перед общественными зданиями. Поскольку у них будут мои черты лица, люди постепенно привыкнут к тому, что он и я — единое целое. Только тогда я отдам приказ о строительстве храма Гая. Все в свое время! Нельзя ожидать, чтобы люди сразу все поняли.

— Единственно правильный путь! — согласился Каллист, в душе ужаснувшись.

Какие последствия еще повлечет за собой обожествление? Он запретил себе рассуждать на эту тему, утешаясь тем, что так далеко не должно зайти. Кроме того, существовали и другие заботы. Денег в казне оставалось всего на несколько месяцев, но не стоило рассчитывать, что император станет ограничивать себя в тратах. Каллиста бросало в дрожь при мысли о том, решением каких задач придется заниматься ему и другим.

«Надо будет искать новые источники дохода, — думал он с ужасом. — Калигула решит стать наследником богатых римлян — конечно же, с моей помощью».

Каллиста бросило в пот. Нет, его не мучили угрызения совести, но он думал о себе, думал о времени, которое наступит потом. Он, во всяком случае, рассчитывал пережить правление императора-безумца, что было возможно только в том случае, если его не в чем будет упрекнуть.

Императорский секретарь все чаще думал о Клавдии Цезаре. Недавно он с ним разговаривал. Это случилось после очередного неприятного обеда, где Клавдию снова пришлось терпеть насмешки Калигулы.

Они случайно встретились в саду. Завидев старика, Каллист поклонился.

— Здравствуй, Клавдий Цезарь! Решил немного подышать свежим воздухом после долгой трапезы? Нашему императору свойственно особенное гостеприимство.

Клавдий Цезарь не сдержался:

— Г-гостеприимство! Да, так т-тоже можно сказать. Почему он н-не заведет придворного шута? П-почему я должен забавлять его? К-когда он наконец оставит меня в покое?

Старик опустился на скамейку рядом с фонтаном, и Каллист попросил разрешения присесть рядом. Клавдий кивнул.

— Я знаю, что происходит на этих обедах, и нахожу возмутительным, что с тобой так обращаются. Поневоле в голову приходят странные мысли, и начинаешь мечтать о других временах — других обстоятельствах…

Клавдий поднял глаза. Его изборожденное морщинами лицо нервно подергивалось.

— Что т-ты имеешь в в-виду?

— Я тоже на своем месте не так счастлив, как может показаться, уважаемый Цезарь. Император требует многого, я должен делать то, чего потом стыжусь. Тогда я мечтаю, чтобы его место — прости, что так говорю, — чтобы его место занял ты. Правда, это только мечты, к тому же неслыханные, ведь кто может заменить его, божественного?

Но Клавдий уже все понял и почувствовал облегчение из-за того, что и другие, пусть намеками, осторожно выражают недовольство Калигулой.

— М-мы должны в-выждать, Каллист. Ф-фортуна дает и забирает обратно. Иногда в-времена м-меняются с-сов-сем н-неожиданно — так н-нас учит история.

Эмилий Лепид держал Агриппину в курсе переговоров с претором Лентулием Гетуликом, командующим войсками в Верхней Германии. Письма свои он пересылал через вольноотпущенного торговца овощами в Субуре, а тот, в свою очередь, передавал их через одного раба Агриппине. Поскольку эти люди не умели читать, опасности предательства или разоблачения не существовало.

В одном из писем Агриппина прочла следующие строки:

«Мои приветствия и пожелания здоровья!

Путешествие только началось, а я уже скучаю по тебе, Риму, привычным удобствам. То, что здесь называют летом, представляет собой ряд прохладных дождливых дней, когда лишь изредка, на пару часов, пробивается слабый солнечный свет, не способный даже высушить нашу промокшую одежду. Я нахожусь сейчас в центральном лагере верхнегерманских легионов, похожем на настоящий город. Лентулий Гетулик занимает здесь самое внушительное здание, и несколько комнат предоставил в мое распоряжение. Он сам за последние годы очень изменился, и в свои сорок с небольшим выглядит почти на шестьдесят. Похоже, Лентулий здесь очень скучает: начал сочинять стихи, эпиграммы и даже трудится над каким-то историческим произведением. Но, чтобы продолжить над ним работать, он должен попасть в Рим с его библиотеками. По мнению претора, Калигула специально держит его подальше от Рима: выжидает удобного момента, чтобы уничтожить. Едва разговор заходит о временах Тиберия, на глазах Лентулия появляются слезы. „Да, — говорит он. — Вот это был император: служил империи и народу, не жалея себя. Настоящий принцепс в полном смысле этого слова“. Конечно, ему не суждено было стать свидетелем последних лет правления этого принцепса, поэтому Тиберий сохранился в памяти Гетулика самим совершенством, тем более что старик предостерегал его от своего возможного преемника. Такие его мысли нам на руку. Я тоже принялся восхвалять Тиберия и описал ему пару „шуток“ нашего Сапожка. Претор был настолько возмущен, что подскочил и взревел: „Почему никто не подойдет к чудовищу и не воткнет ему в грудь кинжал? Неужели в Риме не осталось мужчин?“ Я ответил ему, что многие с радостью бы воспользовались его предложением, но Калигула знает об этом и окружает себя плотной стеной германцев.