Возвышение Сайласа Лэфема - Уильям Хоуэллс

Лэфем умолк. Жена, вначале слушавшая с недоумением, потом с недоверием, потом с облегчением, почти с торжеством, снова стала строгой.

— Сайлас Лэфем, если бы тебе сейчас умирать, сказал бы ты: вот все, в чем я хотел сознаться?

— Конечно. А в чем мне, по-твоему, еще сознаваться?

— Посмотри-ка мне в глаза! Больше ничего у тебя на душе нет?

— Нет! Видит Бог, на душе у меня довольно скверно, но сказать мне больше нечего. Тебе, верно, Пэн уже что-то успела наговорить. Я ей иной раз намекал. Меня это мучило, Персис, а рассказать все никак не решался. Я не жду, чтоб тебе это понравилось. Признаюсь, я свалял дурака, и того хуже, если хочешь знать. Но это все. Я никому не сделал зла, кроме как себе — да тебе и детям.

Миссис Лэфем встала и, не глядя на него, пошла к двери.

— Ладно, Сайлас, этим я тебя никогда не попрекну.

Она поспешно вышла и весь вечер была с ним очень ласкова, всячески стараясь загладить свою прежнюю суровость.

Она расспросила его о делах, и он рассказал ей о предложении Кори и о своем ответе. Это не вызвало у нее большого интереса, что несколько разочаровало Лэфема, ожидавшего ее похвалы.

— Он это сделал ради Пэн.

— Но он не стал настаивать, — сказал Лэфем, который, видимо, смутно надеялся, что Кори признает его великодушие и повторит свое предложение. Бывает, что за самоотверженным поступком следует сомнение, не был ли он ненужной глупостью. Когда к этому, как было с Лэфемом, примешивается смутное подозрение, что можно было, проявив чуть меньше альтруизма, соблюсти свою выгоду и почти наверняка никому не повредить, сожаления становятся невыносимыми.

С тех пор как с ним говорил Кори, произошли события, вновь вселившие в Лэфема надежду.

— Пойду расскажу об этом Пэн, — сказала его жена, торопясь наверстать упущенное время. — Почему ты мне до сих пор ничего не рассказывал, Сайлас?

— Ты ведь со мной не разговаривала, — сказал печально Лэфем.

— Да, правда, — призналась она, краснея. Лишь бы он не подумал, будто Пэн и раньше про это знала.

24

В тот вечер после обеда в комнату к Кори вошел Джеймс Беллингем.

— Я к тебе по просьбе полковника Лэфема, — сказал ему дядя. — Он был сегодня у меня в конторе, и мы долго говорили. Ты знал, что он в трудном положении?

— Я предполагал, что есть какие-то сложности. Да и бухгалтер тоже о чем-то догадывается, хотя ему мало что известно.

— Лэфем считает, что тебе обязательно следует знать, как идут его дела и почему он отклонил твое предложение. Должен сказать, что ведет он себя отлично — как джентльмен.

— Это меня не удивляет.

— А меня удивляет. Трудно вести себя как джентльмен, когда затронуты твои жизненные интересы. А Лэфем не производит впечатления человека, всегда действующего из лучших побуждений.

— А кто из нас всегда так действует? — спросил Кори.

— Не все, конечно, — согласился Беллингем. — Ему, наверное, нелегко было сказать тебе «нет»; человеку в таком положении кажется, что его может спасти любой, самый ничтожный шанс.

Кори помолчал.

— Неужели его дела так плохи?

— Точно сказать трудно. Подозреваю, что из оптимизма и любви к круглым числам он всегда несколько преувеличивал свои возможности. Я не хочу сказать, что он был при этом нечестен; он весьма приблизительно оценивал свой актив и исчислял свое богатство на основе своего капитала, а ведь часть его капитала — заемная. Он много потерял из-за некоторых недавних банкротств, и все, что он имеет, резко упало в цене. Я имею в виду не только непроданные запасы краски, но и конкуренцию, а она стала весьма грозной. Ты что-нибудь знаешь о западновиргинской краске?

Кори кивнул утвердительно.

— Ну так вот: он сказал мне, что там обнаружили природный газ, и это позволит производить такую же хорошую краску, как у него, а себестоимость ее так снизится, что они и продавать ее станут дешевле, чем он. Если это произойдет, то новая краска не только вытеснит его краску с рынка, но и сведет к нулю ценность всей его фабрики в Лэфеме.

— Понимаю, — подавленно сказал Кори. — Я знаю, что он вложил в фабрику огромные деньги.

— Да, и достаточно высоко оценил свои залежи. А они почти ничего не будут стоить, если его краску вытеснит западновиргинская. К тому же Лэфем брался и за некоторые другие дела помимо основного; как многие в таких случаях, сам вел отчетность и окончательно в ней запутался. Он попросил меня вместе с ним разобраться в его делах. Я обещал. Удастся ли ему преодолеть трудности, будет видно. Боюсь, что и на это потребуется немало денег — много больше, чем он предполагает. Он считает, что можно обойтись сравнительно малой суммой. Я другого мнения. Только очень большая сумма может его спасти; меньшая будет зряшной тратой. Если бы его выручила какая-то конкретная сумма — даже значительная, — это можно бы устроить; но все гораздо сложнее. Повторяю, отказаться от твоего предложения было для него нелегким искусом.

Беллингем, видимо, не собирался на этом кончить. Однако он больше ничего не сказал, а Кори ничего не ответил.

Он принялся обдумывать сказанное, то с надеждой, то с сомнением, все время при этом спрашивая себя, знала ли Пенелопа что-нибудь о том, о чем ей как раз в эти минуты собиралась сообщить мать.

— Конечно, он это сделал ради тебя, — не удержалась миссис Лэфем.

— Тогда он поступил очень глупо. Неужели он думает, что я позволю ему дать отцу деньги? Если эти деньги за отцом пропадут, неужели он думает, что мне будет легче? По-моему, гораздо правильнее поступил отец. А предложение было очень глупое.

Повторяя это суровым тоном, она выглядела вовсе не так сурово и даже слегка улыбалась. Мать доложила отцу, что она была больше похожа на себя, чем за все время со дня предложения Кори.

— Мне кажется, если бы он еще раз сделал ей предложение, она бы согласилась, — сказала миссис Лэфем.

— Я дам ей знать, когда он соберется, — сказал полковник.

— Не к тебе же он придет с этим, — воскликнула она.

— А к кому же еще? — спросил он.

Тут только они поняли, что говорили о разных предложениях.

Утром после ухода Лэфема в контору почтальон доставил еще одно письмо от Айрин, в котором было много приятных сообщений о ее жизни в гостях; часть из них относилась к кузену Билли, как она его называла. В конце письма она приписала: «Передай Пэн, чтобы не глупила».

— Ну вот, — сказала миссис Лэфем, — все, кажется, улаживается, — им даже показалось, будто улаживаются также и неприятности полковника. — Пэн, когда у отца поправятся дела, — не удержалась она, — как ты думаешь поступить?

— А что ты писала обо мне Айрин?

— Ничего особенного. Ну так что же, как ты поступишь?

— Гораздо легче сказать, как я поступлю, если его дела не поправятся, — ответила девушка.

— Я знаю, ты считаешь, что он повел себя очень благородно со своим предложением, — настаивала мать.

— Благородно, но глупо, — сказала девушка. — Видимо, благородные поступки большей частью глупы, — добавила она.

Она пошла в свою комнату и написала письмо. Письмо было очень длинное и написано очень старательно; но когда она перечла его, то разорвала на мелкие кусочки. Она написала новое письмо, короткое и торопливое, но разорвала и его. Потом она пошла к матери в гостиную, попросила показать ей письмо Айрин и прочла его про себя.

— Да, кажется, ей там весело, — вздохнула она. — Мама, как ты думаешь, надо мне сообщить мистеру Кори, что я знаю о его предложении отцу?

— Думаю, ему это будет приятно, — сказала рассудительно миссис Лэфем.

— Я в этом не уверена — то есть не уверена, как ему об этом сказать. Сперва ведь надо его пожурить. Конечно, намерения у него были хорошие, но не очень для меня это лестно. Он что, надеялся этим изменить мое решение?

— Он и не помышлял об этом.

— Правда? Почему?

— Потому что сразу видно — не такой он человек. Может, он и хотел тебе угодить, но не затем, чтобы ты передумала.

— Да, наверно, он должен знать, что ничто меня не заставит изменить свое решение — во всяком случае, никакой его поступок. Я уже об этом думала. Но пусть ему не кажется, будто я этот поступок не ценю, хоть и считаю глупым. Может, ты ему напишешь?

— Почему бы и не написать?

— Нет, это будет слишком подчеркнуто. Не надо. Пусть все идет как идет. А лучше бы он этого не делал.

— Но ведь уже сделал.

— Я попыталась написать ему — два письма. Одно получилось такое смиренное и благородное, что просто противно, а второе — ужасно дерзкое и развязное. Жаль, что ты не видела этих двух писем, мама! Жаль, что я их не оставила, чтобы перечитывать, если когда-нибудь воображу, что сохранила хоть каплю разума. Лучшее лекарство от самомнения.

— Почему он перестал ходить сюда?

— Разве он не ходит? — спросила в свою очередь Пенелопа, словно о чем-то, чего она и не заметила.

— Тебе лучше знать.