Что вдруг - Роман Тименчик

В 1908 году Пяст предпринимает попытку создания пространного автобиографического стихового повествования – «Поэма в нонах», по слову Иванова-Разумника, «самое последнее, самое предельное и самое последовательное выявление того духа внутренней отграниченности, которая определяет собою все подлинное наше декадентство двух прошлых десятилетий»43. Д.Мережковский в «Русской мысли» ее отверг44, а отдельным изданием Пяст недоволен как «лубочным» (то есть полиграфически убогим и изукрашенным досаднейшими опечатками) и объявляет небывшей эту книжечку, вышедшую в московском издательстве товарищества «Пегас» в 1911 года. Он безуспешно пытается переиздать ее в солидных издательствах45, что удается ему только в конце 1913 года с помощью Блока и Иванова-Разумника, когда она появилась в альманахе «Сирин» (правда, с купюрами). Литературным событием на фоне рядом опубликованного романа Андрея Белого «Петербург» она не стала46.

В 1914 году Пяст (по рекомендации Блока) становится рецензентом газеты «День» и приложения к ней «Отклики» (эти его газетные выступления заслуживают републикации). Его можно было слышать на различных диспутах, где он, по замечанию, П.Е. Щеголева, «трогательно говорил в защиту торжествующего над жизнью искусства»47. Венцом такого рода публичности стала для него лекция «Поэзия вне групп», состоявшаяся 7 декабря 1913 года в Тенишевском училище. Текст лекции не обнаружен, нам известна лишь афиша с тезисами:

Гороскоп новорожденным футуристам. «Будетляне» или поэты настоящего? «Carpe diem» как неосознанный лозунг поэтов «грядущего дня». Элементы футуризма в русской поэзии предшествующего периода.

Декаденты и символисты. З.Гиппиус, К. Бальмонт, Иван Коневской, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Ал. Блок. «Школы», возникавшие из символизма. Акмеизм.

Мистическая действенность и магическая сила поэзии девятисотых годов. Переворот в технике, как существенное в футуризме; его признаки, причины и предвестия. Отчего футуризм не только следствие модернизма. Новое и ветхое в футуристических «манифестах». Доктрина и практика. Рабочая комната и поэзия живая. Рост русской поэзии, как таковой (помимо предвзятых теорий). Характеристика новейших поэтов «вне групп»48.

Лекция нашумела в литературном Петербурге тем, что Пяст, как тогда говорили, «расшаркался» перед футуристами. Спустя два месяца, придя в то же Тенишевское училище на затеянный В.Шкловским диспут о «новом слове», Пяст увидел свежий кубофутуристический манифест «Идите к черту!», а там, в перечне адресатов – свое имя. В его выступление пришлось внести изменения. Как повествовал Б. Эйхенбаум в письме к Л.Я. Гуревич, «закончил он неожиданно. “Будетляне” оскорбили его, назвав недавно в каком-то своем листке “Адамом с пробором”: “Они послали меня к – я не могу сказать, куда…” (в публике смех). Он открещивается от футуристов и кончает обращенным к ним возгласом: “Руки прочь!”»49

Но главным, пожалуй, в глазах современников «литературным самовыражением» Пяста была его многолетняя дружба с Блоком – сопровождавшаяся охлаждениями и взаимосближениями и почти прервавшаяся после революции. Этим взаимоотношениям посвящена глубокая работа 3.Г. Минц50, где рассмотрены «исходная асимметрия» их взаимоотношений, обстоятельства дружбы-спора Блока и Пяста: как приверженца «стихийничества» и адепта «мистического эстетизма» во второй половине 1900-х, как «националиста» и «либерала-западника» в начале 1910-х, как «скептика» и «оборонца» во время войны, как «антигуманиста» и «гуманиста» после революции. Там же поставлен вопрос о соотнесенности фигуры Пяста с образом Бертрана, Рыцаря-Несчастье в «Розе и кресте».

Среди увлечений Пяста помимо шахмат, оккультизма, декламации, плаванья была и версификация. Немецкий поэт и переводчик Иоганнес фон Гюнтер вспоминал об их долгих совместных «прогулках в садах мировой литературы» и разговорах о разных типах сонетов и о дактилических и еще более многосложных рифмах51. Последние, так называемые гипердактилические рифмы, были предметом особенной привязанности Пяста. Именно из-за них он послал из Мюнхена безумное письмо Брюсову52. Пяст выступает в прениях по стиховедческим докладам в Обществе ревнителей художественного слова (его собственные отчеты об этих заседаниях в прилагавшейся к «Аполлону» «Русской художественной летописи» подписаны псевдонимом Rusticus, то есть «Деревенщина»). Итогом его стиховедческих штудий53 стала книга «Современное стиховедение. Ритмика» (Л., 1931) – первая часть задуманной монографии, вторая часть должна была быть посвящена «тембромелодике».

В 1910-х Пяст пишет автобиографическую прозу, которой суждено было остаться неизданной, – первый свой роман «Круглый год» (объявленный как готовящийся к печати в 1923 году; чтение из него Пяст устраивал в 1916 году54), состоявший из четырех частей и эпилога, в котором, по-видимому, должен был быть описан эпизод, когда Пяст бросался под поезд55. (Второй роман Пяста тоже света не увидел56.) Следующим опытом автобиографического повествования была поэма о Февральской революции, оставшаяся незавершенной:

Здравствуй, Русь перевернутая!Все то же в тебе, что и было:Дороги, пылью глаза и уши наглухо законопачивающие;Ухабы, обухом туловище бьющие;Лужи, в которых потонет и теленок;Тараканы, бесповоротно все кухни завоевавшие;Клопы, неразрывно с каждой спальнею сблизившиеся;Полное отсутствие всего, что могло бы сделать благословенной жизнь,И щедро рассыпанная повсюду отрава существованию…По-прежнему редкий знает, на какой улице он сам живет,И никто указать не может, как пройти в место соседнее.Свой досуг и каждый свободный клочок землиПо-прежнему всякий старается заполнить семечками,Поклявшись не оставить незаплеванным ни клочка своей родины…И в белых церквях, единственном проблеске красоты среди владычествующего уродства,По-прежнему полным голосом отдают сторожам грубые приказы попы,Промежду глав, между возгласами, которыми знаменуются таинства,И ектиниями, в которых отвращавший прежде каждого от церкви «Царствующий Дом»Заменен с неохотой на тех же местах (что <…> ломать, молитвы переделывать?)Временным правительством57.

Свое отношение к октябрьскому перевороту Пяст высказал в стихах, опубликованных уже 31 октября 1917 года в газете «Воля народа»:

Зимний дворец (Ночь на 26 октября)

Мы умираем во имя идеи, во имяМатери нашей России, во имя святыни.Той, что звалась революцией вечно и ныне,Девы, как лилия чистой, меж всеми другими.

Мы умираем, предать неспособные правоВ руки захватчиков. Вам же, о трусы, проклятье!Вы не пришли защищать нас, о Каины братья.Нас, беззащитных, предавшие слева и справа.

Не от себя проклинаем мы вас, малодушных,Вас, чья душа растворилась в хотениях тела.Это проклятье послать вам Царица велела,Та, Херувимских честнейшая хоров воздушных.

Акции большевистской власти Пяст резко не приемлет. Настроенный просоюзнически, он озаглавливает свой стихотворный отклик на вести о сепаратных переговорах с немцами евангельскими словами об Иуде – «Шед удавися» (пошел и удавился):

Что Русь на части расхищается,Что не уйти ей ввек от плена, —Не искупленье. Не прощаетсяНи за какую скорбь измена58.

И, записной космополит, противопоставляет т. н. пролетарскому интернационализму чувство всеевропейской культурной солидарности в стихотворении о Китеже (начиная подсоветскую традицию этого символа, которой потом отдали дань и Ахматова, и Клюев):

Как церковь есть горе над нами,И в ней вершится правый судНад лживыми ее сынами,Что верными себя зовут, —Так, как бы жизнь ни искажалаВ мути зеркал его черты,Есть лик ИнтернационалаНевыразимой красоты.

Не устоять пред этим ликомВам, осквернителям его.Поднявшим в ослепленьи дикомДлань на свое же божество!Его неумолима кара,Возмездья час не долго ждет, —И от обратного удараКощунник в корчах упадет.

* * *Холопы Кайзера! Не мните ж,Что лег у ваших ног народ!Россия подлинная в КитежУшла, сокрытый в лоне вод59.

И в ряде других стихотворений Пяст отдается поэтике прямой инвективы, – например, в памфлете на однокашника по Петербургскому университету Н.В. Крыленко, прочитанном в глаза наркому А.В. Луначарскому, которого Пяст помнил еще в косоворотке на «средах» Вяч. Иванова:

«Орангутанг и жалкий идиот»,Что на плечи взвалил себе заданьеПокрыть бесчестьем Армию – и вотУспел в одном – потомству в содроганье…

В «похабных» снах не зная неудач,Знак чести снял с солдатских плеч – погоны,Заплечный мастер! – иначе палач,На чьих глазах растерзан был Духонин60.

Неудивительно, что Пяст, как известно, прервал отношения с Блоком после обнародования поэмы «Двенадцать», сделав это публично, через газету: «В понедельник 13 мая общество «Арзамас» объявило «Вечер петроградских поэтов», в числе участников которого значусь и я. Вынужден заявить, что согласия на помещение моего имени я не давал и выступать на вечере с такою программою и с Рюриком Ивневым и Александром Блоком не считаю возможным»61.