Айвазовский - Лев Вагнер

— Учитель, сколько картин вы написали за вашу жизнь?

— Я сам этого не знаю, — ответил художник.

— Неужели вы не ведете им списка?

— Не веду и никогда не вел… Да и не в количестве дело! — прибавил он с улыбкой. — Конечно, число картин моих велико, даже очень велико в сравнении с тем количеством, какое пишут обыкновенно другие художники. Я всегда удивлялся и никогда не пойму того, как у многих художников, людей с несомненным дарованием, начатая картина иногда по неделям стоит без движения под тем предлогом, что они ждут вдохновения, чтобы продолжать ее. Это для меня непостижимо, и с этим я никогда не соглашусь, настолько не соглашусь, что готов очень часто объяснять такое, по-моему, непростительное бездействие недостатком энергии, воли — усадить себя за работу — или даже просто ленью.

— Но как же, в самом деле, писать без вдохновения?.. Нет его — и конец! Из пустого колодезя не зачерпнешь воды!.. — возразил кто-то из учеников.

— В нашем искусстве, плоды которого достигаются, как и во всех специальностях вообще, только настойчивым трудом, более чем где-нибудь важно не распускать себя… Художнику в сравнении с человеком всякой другой профессии гораздо легче именно «распустить себя», потому что для нас во всякую минуту готова на выручку отговорка: «не расположен писать», «нет вдохновения». И я должен сказать, что отговорка эта тем опаснее, что ею художники очень часто просто сами себя вводят в заблуждение и подолгу бездействуют. Тут-то как раз и кроется нередко самообман. Все дело в том, что нужно приучить себя прежде всего к труду, нужно довести себя до того состояния, чтобы внешняя, физическая сторона дела не составляла для художника ни малейшего препятствия. И поверьте, что истинное дарование, врожденный художественный талант всегда найдут в себе материал, из которого станут черпать. А сравнение с пустым колодезем, которое вы сделали, так это просто — не взыщите за выражение — логическая потуга, которая мало общего имеет с искусством. И в самом деле, коли ты пустой колодезь, так ты, значит, вовсе уже не колодезь, а просто яма, дыра в земле, все что угодно, но только не колодезь, не хранилище чистой влаги, которое имеет своим питомником постоянную внутреннюю, неиссякаемую струю…

— Такой взгляд сложился у вас давно, или вы его сами выработали постепенно?

— То, что я сказал, я исповедовал всю мою жизнь, от самой далекой юности; конечно, сначала более инстинктивно, чем с пониманием; с течением же времени я только больше и больше убеждался в справедливости такого взгляда. Впрочем, это, может быть, зависит еще и от тех приемов, какие я привык соблюдать при писании картин. Прежде всего я никогда не приступаю к работе без определенного, уже вполне сложившегося сюжета со всеми деталями, со всеми оттенками колорита, освещения. Словом, начиная писать всякую картину, я не творю ее тут же на полотне, а только копирую с возможной точностью ту картину, которая раньше сложилась в моем воображении и уже стоит перед моими глазами. В картинах моих всегда участвует кроме руки и фантазии еще и моя художественная память. Я часто с удивительною отчетливостью помню то, что видел десятки лет назад, и потому нередко скалы Судака освещены у меня на картине тем самым лучом, что играл на башнях Сорренто; у берега Феодосии разбивается, взлетая брызгами, тот самый вал, которым я любовался с террасы дома в Скутари. Эта же самая особенность моего художественного приема влияет и на быстроту, с которой я пишу мои картины. Создавши в своем воображении вполне законченный вид, я, как вы часто видели, сидя на террасе, набрасываю на клочке бумаги общий план уже готовой в моей фантазии картины. Делаю это более для того, чтоб сообразить ее размеры, перспективы и другие подробности, которые необходимо выдержать на полотне. И только затем, на другой же день утром, приступаю к работе. И вот тут-то я не только не оставляю картину на продолжительное время, а, напротив, не отхожу от нее до тех пор, пока не окончу ее совершенно..

— Учитель, в Галерее Третьякова я видел вашу небольшую сепию «Море после бури». Меня поразило мастерство, с каким написаны прибрежные скалы и каменистый берег, на который накатываются прозрачные волны. Если позволите мне высказать мое суждение художника, то скажу, что в технике акварели вы достигли еще более высоких побед, чем в масляной живописи… Вы и теперь пишете акварелью? — спросил Махохян.

— Акварелью, мой друг, я выполнил довольно много работ, особенно в преклонные годы. В молодости я сочетал сепию с нейтральтинтом и индиго. Изредка я прибегал к более широкой палитре, слегка подкрашивая тогда свои карандашные рисунки. Из таких работ припоминается мне одна моя небольшая цветная акварель, написанная в полную силу — «Вид Неаполитанского залива с группой итальянцев на берегу». Но я остался ею недоволен, ибо выглядела она пестровато, жестковато… И я сразу тогда отошел от цветной акварели и в последующие годы писал почти исключительно сепией. «Море после бури», которое вам понравилось, я тоже считаю своей удачей и потому подарил ее Павлу Михайловичу. Работая акварелью, я сильно разжиженной краской пишу небо, едва намечаю облака, чуть трогаю воду и широко темным тоном пишу передний план картины, прописываю горы второго плана, рисую лодку или корабль густым тоном сепии. Работая именно таким методом, я написал и другие мои акварели. Но, честно говоря, я все же больше люблю масло…

…На другой день Махохян уехал. Уже давно остались позади крымские и украинские степи, мелькали заснеженные лесные поляны, а он все думал об удивительных днях, прожитых с большим мастером, и о его напутственных словах.

— Я вижу, — говорил ему учитель, — что мои картины произвели на вас сильное впечатление. Предостерегаю вас от подражания, которое вредит самостоятельному развитию художника. Можете перенимать технику того или другого живописца, но всего остального вы должны достигать изучением природы и подражанием ей самой. Старайтесь быть реальным до последней степени…

Свадьба на Украине

Поездки на Украину всегда волновали Ивана Константиновича. Вот и теперь, увидев из вагона первые пирамидальные тополя, первые белые хатки-мазанки среди вишневых садов, он опустил раму и уже не закрывал окно. В Петербурге даже сквозь шубу пробирал сырой, пронизывающий холод, а здесь апрельский ветер наполнял купе приятной прохладой и запахом распускающихся тополиных почек. Айвазовский высунулся в окно, подставил теплому ветру уже совсем седую голову.

Как быстро идет поезд! Теперь, в 1891 году, легко и удобно совершать переезды из Крыма в Петербург. А в годы его молодости этот путь на перекладных был долгим и утомительным. Впрочем, его не тяготило время, проведенное в почтовом дилижансе. Чего только не увидишь в дальней дороге, каких только зарисовок не сделаешь в дорожном альбоме!.. Хорошо, что радость, охватывавшая тогда при виде безбрежной степной шири, осталась все та же, не потускнела с годами… Степные ковыльные просторы всегда напоминали простор родного моря. И, как вестники Крыма, тянулись в те давние годы чумацкие обозы по широким украинским степным трактам. За окном уже настоящая степная Украина. В стороне отара овец испуганно смотрит на мчащийся поезд. Пастух-подросток и лохматая собака стоят на кургане неподвижно, как изваяния… Эти отары всегда напоминали ему степные равнины Крыма возле родной Феодосии, где бродят такие же овечьи стада. Однажды вблизи его имения Шейх-Мамай отара овец, испугавшись налетевшей внезапно бури, устремилась прямо в море. Страшное это было зрелище!.. Он тогда написал картину «Овцы, загнанные бурей в море»: обезумевшие от ужаса животные бросаются с крутого обрыва к морю; тщетно пытаются преградить им путь чабан и его сторожевая собака — овцы неудержимым потоком катятся с обрыва, чтобы погибнуть в кипящих волнах… Любит он этих пугливых обитателей украинских и крымских степей. Без них кажется ему степной пейзаж незаконченным. Столько раз писал он их, то сбившихся в кучу, истомленных жарой степного жгучего полдня, то идущих, как поток, вечером по мглистой, освещенной косыми закатными лучами степи… Привет вам, первые степные вестники!..

И вам привет, украинские хлопотливые ветряки! За окном вагона то и дело взлетают кверху их крылья. Сколько ветряков в этом хлебном краю!.. Если смотреть на них издали, то движения их крыльев в степном мареве напоминают трепет далекого паруса в туманной морской дали…

В молодости он часто прерывал свое путешествие, оставляя вещи на почтовой станции, а сам с альбомом, этюдником и ящиком для красок шел пешком по степи до какого-нибудь пленившего его тихого городка или хутора и оставался там на несколько дней…

С детских лет, еще с той поры, когда часами слушал пение слепцов-бандуристов на базаре в Феодосии, полюбил он Украину. Дружба с Вилей Штернбергом, влюбленным в Украину, близость с Гоголем, так дивно изобразившим ее, укрепили его любовь. Еще юношей он обратился к изображению украинской степи то в сиянии жаркого дня, то в тихий вечерний час, украинских нив, покрытых золотом пшеничных колосьев. Всех, любящих Украину, покорила его картина «Камыши на Днепре близ местечка Алешки», которую он выставил на академической выставке 1858 года. Она ясно возникает в его памяти: вечер, предзакатный час поджег небо; золотистая вечерняя дымка окутала камыши и большую парусную лодку среди камышей; ее коричневый силуэт вырисовывается на пламенеющем небе…