Айвазовский - Лев Вагнер

— Большая честь и память для дома, — строго заметил Пантелей.

…На следующую зиму Айвазовский опять приехал. Он дал знать о своем приезде накануне. Хозяйка уехала куда-то к родственникам, оставив дом на Пантелея. Старик тщательно убирал комнаты, готовясь встретить дорогого гостя, и без конца выбегал на крыльцо, выглядывал, не едет ли. Приехал Иван Константинович рано утром, когда Пантелей во дворе расчищал дорожку к сараю — ночью выпал обильный снег. Так что и не встретил, как хотелось ему. Извозчику пришлось долго стучаться в парадную дверь. Ужасно расстроился Пантелей. Иван Константинович успокаивал его и даже слово давал, что так лучше вышло; пока извозчик его дозвался, он успел, глядя на знакомый дом, вспомнить прошедшую зиму.

Снимая в прихожей шубу, Айвазовский вдруг оглянулся на Пантелея и глазами выразительно показал на белую чистую поверхность стены. Старик опустил голову, руки у него задрожали, и он, вконец расстроенный, выбежал во двор. Только за завтраком рассказал Ивану Константиновичу, что летом у них останавливался богатый купец-армянин из Тифлиса. Хозяйка показала ему на стене шубу, написанную Айвазовским. Перед отъездом купец выторговал ее за большие деньги.

— Купец привел сюда мастеров, — продолжал Пантелей, — они осторожно зубилом пробили штукатурку, а потом стамеской снимали ее вместе с дранью. Когда увозили вашу шубу, я ушел на целый день из дома. С хозяйкой я после этого поссорился… Она и уехала потому, что неловко ей перед вами.

Айвазовскому стало жаль старика, и он решил его успокоить:

— Мне к этому не привыкать, мой друг. Еще в молодые годы, когда я первый раз был за границей и много путешествовал, однажды в Бискайском заливе пароход наш выдержал жестокую бурю… Слух о шторме, которому подверглось наше судно, с необыкновенной быстротой и неизбежными прикрасами распространился по континенту: досужие вестовщики в список жертв, будто бы погибших в волнах, включили и мое имя. Этой напраслиной ловко воспользовался парижский продавец картин Дюран Рюэлль, у которого были две мои картины: он, поддерживая слух о моей гибели, продал их со значительным барышом. Через несколько времени после того, по прибытии моем в Париж, сам Дюран Рюэлль рассказывал мне об этом, смеясь своей находчивости… Твоя хозяйка такая же, как тот француз-коммерсант. Но ты-то Пантелей, ведь ни при чем. Мы с тобою по-прежнему друзья.

…Дни потекли счастливые, ровные. По утрам Айвазовский много работал, днем уезжал куда-то. А вечером Иван Константинович и Пантелей подолгу беседовали за чаем. Однажды утром Айвазовский проснулся раньше обычного. Он долго ходил по комнате, задерживался у окна и опять начинал ходить. Пантелей прислушивался к его шагам, и ему передавалось волнение художника.

Во время завтрака Иван Константинович глядел на Пантелея как-то особенно ласково и тепло. Старик предчувствовал что-то необычное сегодня, но и виду не подавал, что волнуется. Поднявшись из-за стола, Айвазовский спокойно сказал:

— Ты пойди соберись, Пантелей. Сегодня открывается выставка моих картин. Ты мне будешь нужен, поедешь со мною.

В выставочном зале, несмотря на ранний час, трудно было пробиться к картинам. Около каждой из них образовались тесные кружки знакомых и незнакомых людей. Каждый пытался доказать другому свое мнение, но все сходились на том, что рука старого художника с годами не слабеет. Появление Айвазовского сразу было замечено. Знакомые и друзья поздравляли его. Иван Константинович благодарил, отвечал на поклоны. Рядом с ним находился Пантелей. Посетители внимательно всматривались в его лицо. Старик был уверен, что этим вниманием он обязан Ивану Константиновичу, который, разговаривая с друзьями, все время держал его под руку.

Наконец Айвазовский направился к одной из картин. Все расступились, освобождая место художнику и его спутнику.

— А сейчас гляди, Пантелей, и суди, — сказал дрогнувшим голосом Айвазовский.

Старый Пантелей шагнул немного вперед и замер: прямо перед ним был Малахов курган. Два старых воина стояли, освещенные последними лучами заходящего солнца. Они пришли на этот священный для каждого русского курган. Во время обороны Севастополя здесь был смертельно ранен их любимый адмирал. Перед внутренним взором стариков-ветеранов опять воскресли те героические дни во всей славе и бессмертии. Пантелей еще приблизился и вдруг в одном из ветеранов узнал себя. Старик покачнулся и чуть не упал, но его подхватили стоявшие сзади люди.

Поддерживаемый с двух сторон посетителями, старик почти вплотную подошел к Айвазовскому и, с трудом сдерживая слезы, произнес:

— Спасибо, Иван Константинович… Не от себя только, а от всех ветеранов Севастополя, от всей России.

Старик хотел еще что-то сказать, но не смог, у него брызнули слезы, и он начал опускаться на колени.

— Что ты, Пантелей, разве так можно! — подхватил его Айвазовский.

Люди вокруг них хранили благоговейное молчание. А два старика — знаменитый художник и старый защитник Севастополя — стояли обнявшись.

В «стране Айвазовского»

Поместье Архипа Ивановича Куинджи — Ненели-Чукур — состояло из двухсот тридцати десятин дикой, каменистой земли к западу от Симеиза. На юге оно переходило в пустынный пляж, а с севера к нему примыкал лес. На площадке у опушки леса, возле источника, стоял маленький разборный домик Куинджи из шести щитов. Четыре щита — стены, два щита — пол и потолок. Осенью Аби-Булла разбирал домик и на арбе увозил его к себе в деревню, и «поместье» затихало до следующего лета, пока опять не приезжал Архип Иванович с учениками.

Вот и теперь молодежь сгрудилась вокруг учителя и показывает ему свои этюды. Неподалеку Аби-Булла и Вилулла хлопочут вокруг очага, сложенного под старым, наполовину усохшим тополем. Они готовят ужин — хавурму, вкусное татарское кушанье из баранины и помидоров.

Куинджи успел посмотреть только этюды Рылова и Богаевского, как надвинулись сумерки.

— Завтра утром досмотрим, — говорит он и растягивается на кошме.

Аби-Булла торжественно колотит камнем по лопате: этим «гонгом» он скликает к завтраку, обеду и ужину. Ярко горит костер. Котел опустошается с завидным аппетитом молодости. Не отстает от учеников и Архип Иванович. Орленок Яшка, недавно спасенный Куинджи от пули охотника, прихрамывая, ходит вокруг грубо сколоченного длинного стола. Яшка уже получил свою порцию сырого мяса, но он совсем не хочет уходить от людей в свое гнездо из прутьев.

После ужина Аби-Булла на коврике совершает вечернюю молитву. А молодежь окружила Вилуллу, который рассказывает фантастические истории.

— Вот на этом берегу, — он указывает в темноту, где монотонно бормочет море, — поймал мой дед арканом девушка. Красивый такой девушка, только рыба наполовину был. Тащил, тащил арканом, нога в песок по колено ушел. Аркан порвался, морской девушка в море уплыл… А вон на тот гора я сам шайтана видел. Иду, гляжу — козленок скачет. Скачет прямо на меня и говорит мне по-татарскому…

Много историй знает Вилулла.

— А не устроить ли нам концерт? — говорит Архип Иванович, появляясь со скрипкой.

Богаевский, Калмыков и Чумаков бегут в палатки за своими гитарами, Миша Латри принес мандолину, Химона — скрипку. Вальс, полька, украинские и татарские песни долго звучат у ночного костра.

Потом разыгрывается сценка, в которой Богаевский изображает продавца в галантерейном магазине, а Калмыков — покупателя. Ему вовсе не нужны галстуки, разложенные на прилавке, которые усердно предлагает продавец. Он просто продрог, гуляя по морозу, хочет обогреться в магазине и морочит голову продавцу. Архип Иванович по-детски заливается смехом. Хохочут ученики, хохочет Вилулла, сверкая ослепительными зубами.

— Да, господа, что я вам хотел сказать! — восклицает Миша Латри. — Через три дня день рождения дедушки. В Феодосии будет по этому случаю большое торжество. Я, конечно, должен непременно там быть. Хорошо бы нам всем туда нагрянуть. Вот бы дедушка обрадовался!

— Что же, идея неплохая. Поезжайте! — поддерживает Куинджи. — Только мне ехать никак нельзя…

— Почему, Архип Иванович? — огорчается Миша.

— Да потому что не в чем. Парадное одеяние из Петербурга не прихватил. Это же неуважение, если к великому художнику явлюсь в сюртучке, заляпанном красками. И загорел слишком. Дамы испугаются, подумают — шайтан… Ты, Миша, извинись перед Иваном Константиновичем и подарок мой ему передай…

— Какой подарок? — с любопытством спрашивает Вилулла. — Большому человеку дорогой подарок надо дарить!

— Это да, конечно, — кивает головой Куинджи. — Орлу морской живописи подарим горного орла.

Он гладит сидящего у него на коленях Яшку.

— А ты, Вилулла, иди завтра утром домой, бери крытую арбу, повезешь господ художников в Феодосию.