Возраст третьей любви - Анна Берсенева

Да и вообще, в театре все чувства и отношения были предельно обострены, по-актерски усилены, выражены отчетливее, чем где бы то ни было. Хватило бы и меньшей, чем у Жени, проницательности, чтобы в них разобраться.

В одиннадцать лет она прекрасно знала, например, какую роль играет – не только на сцене – любовница главного режиссера. И как, и когда она перестала играть эту роль – это Женя тоже не преминула заметить…

Все это не было праздным любопытством, жадным и жалким интересом к сплетням и скандалам. Женя наблюдала и делала выводы – сначала неосознанно, а потом уже и понимая, что все эти наблюдения непременно пригодятся ей в жизни, даже если она не будет актрисой.

Главный вывод, который она сделала, был неожидан и предельно прост: что дано от Бога, того нельзя растрачивать по мелочам.

По мелочам, в Женином понимании, растратила свои способности Ника Горюнова – та самая любовница главрежа, которую увлеченно обсуждали в гримерках. А как еще можно было оценить ее цеплянье за своего, как она говорила, Мастера С Большой Буквы, ее жалкие попытки удержать его: сначала полностью, потом хотя бы частично, потом – хотя бы иногда? Стоило ли удивляться, что, как только этот пошлый роман наконец завершился, Ника совершенно поблекла, увяла, а вскоре и вовсе исчезла из театра?

Чем, если не растратой себя по мелочам, можно было назвать бесконечные разговоры о том, как получить вожделенную роль: кому для этого надо шепнуть, кому дать, кого «заткнуть»? Даже у Жени, отстраненно следящей за всеми этими перипетиями, голова начинала болеть от их многосложности. Что же должны были чувствовать активные участницы этих интриг! И смогла бы, например, мама играть так, как она играет, если бы каждой ее роли предшествовало вот это все: дать, шепнуть, заткнуть?..

Едва ли смогла бы! Как ни печально было Жене это понимать, но понимать приходилось: мама тоже, наверное, если не совсем растратила бы свой талант, то сильно бы ему повредила.

Но этого не происходило, потому что к маме прилагался папа, а у папы была должность – и не в театре, а в Министерстве культуры.

Именно об этом велись уже другие закулисные разговоры. Они мгновенно обрывались при Женином появлении, но даже их обрывки были недвусмысленны: конечно, Верстовская-то может себе позволить держаться как богиня…

Когда Женя услышала подобный «обрывок» впервые, вся кровь бросилась ей в голову от возмущения. Да что они понимают, да при чем здесь, да мама, да она же!..

Но ее холодный, здравый разум тут же ответил на этот всплеск: ну что – «она же»? Да, мама талантливая, блистательная, да, ей в театре, может быть, нет сейчас равной актрисы. А в других театрах, может быть, и есть… И где-нибудь в ГИТИСе или в Щепке, может быть, тоже учится какая-нибудь невообразимо талантливая девочка, а главреж как раз ведет курс в ГИТИСе… Так что папина должность очень кстати – как надежный щит для хрупкого маминого таланта.

Женя могла так спокойно и холодно рассуждать о пользе папы главным образом потому, что совсем его не любила. Вот не любила – и все, несмотря на мамины усилия внушить ей любовь к человеку, которого сама Ирина Дмитриевна любила до беспамятства.

А за что Жене, если вдуматься, было его любить? От папы у нее была только милостиво подаренная фамилия. Ну, может быть, еще во внешности как-то сказалось его присутствие в ее жизни. А еще больше, пожалуй, в умении держаться, вот в этом самом взгляде, от которого шарахались цыганки.

В остальном же Виталий Андреевич Стивенс был для своей дочери человеком вполне посторонним.

Впрочем, сам он не слишком об этом беспокоился. Виталий Андреевич не обременял себя переживаниями о дочери главным образом потому, что Ирочка Верстовская – умница, красавица, божественная актриса – была ему не женой, а любовницей, пусть и давней, неизменно приятной и желанной. А Женя, соответственно, была дочкой его любовницы, и об этом он никогда не забывал.

Если Ириша захотела иметь от него ребенка – что ж, это ее дело. Он, разумеется, помогает материально, дает ничуть не меньше, чем супруге. Даже больше, потому что Ирочка все-таки актриса, у нее другие потребности, нежели у домохозяйки. Но брать на себя еще какие-то заботы о ребенке – это увольте, он предупреждал. Ему этих забот хватает в законном браке, там он их тащит, как воз, а любовницу заводят не для этого.

Связь мамы с Виталием Андреевичем длилась очень давно; Женя родилась даже не в первый год их близости.

– Его невозможно не любить, Женя! – говорила мама своей немного подросшей дочери. – Мужчины теперь вялые, слабые, в актерской среде особенно. А в нем есть такая стальная твердость, к которой женщину тянет как магнитом! Он человек успеха, хозяин жизни. И при этом – мимолетность, ах, какая мимолетность, почти снисходительность… Это будоражит, беспокоит, манит!

Женя только усмехалась. Ее-то как раз ничто не манило к стальному папочке, пресловутая его снисходительность раздражала, а мамины чувства казались сильно преувеличенными – хотя, может быть, для актрисы и естественно выраженными.

– Потому что ты сама такая, – с грустью говорила мама, замечая дочкину усмешку – неуловимую, одними уголками изогнутых губ. – Ты очень на него похожа, Женечка…

Когда Жене было одиннадцать лет, она ужасно злилась на эти мамины слова. Чем это она так уж на своего папашу похожа? Нет, она похожа только на маму! У нее и волосы такие же – вьются сами собою, никакой «химии» не надо – и такие же тонкие черты лица.

Она рассматривала мамины детские фотографии, потом разглядывала в зеркале свое лицо. Ну копия, в глазах такие же узорные прожилочки, и даже нос такой же, прямой, с тонкой переносицей!

– При чем тут нос? – смеялась мама. – Все Витины манеры, его улыбка…

«Ей просто хочется, чтобы я была на него похожа, – наконец решила Женя. – Как странно: за что она его так любит?»

Когда ей исполнилось не одиннадцать лет, а пятнадцать, Женя перестала задавать себе наивные вопросы. Она уже знала: такие женщины, как ее мама, любят ни за что. Просто любят, и все.

Во множестве книг, которые Женя прочитала к пятнадцати годам, эта нерассуждающая, самоотверженная любовь была овеяна романтическим флером. В пословице, которую она много раньше услышала от няни Катерины Петровны, та же мысль – о слепоте любви – была выражена проще: «Любовь зла, полюбишь и козла».

Но суть явления от этого не менялась, а Женя привыкла видеть именно суть.

Поэтому к пятнадцати годам она даже радовалась, понимая, что, пожалуй, далеко не во всем похожа на маму.

«Я так не полюблю никогда! – говорила себе Женя, встречая отца всегда спокойным и совершенно равнодушным взглядом. – Чтобы ко мне мужчина приходил, когда ему вздумается, и, когда вздумается, уходил? Чтобы я утром не представляла, что буду делать вечером, и все готова была бросить, если он вдруг изволит позвонить? Чтобы я знала, что он перед этим звонком в тысячу первый раз врет жене, хоть та за двадцать лет его любовнице уже, можно сказать, родственница? Чтобы я терпела эти фотографии «законных» двойняшек, да еще ровесников моей дочери, в его бумажнике?! Да пропади она пропадом, такая любовь!»