На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

И сейчас, видя равнодушных ко всему на свете, кроме жары, людей, равнодушных до такой степени, что никто не поднимал глаз на проезжавшего мимо командира полка, он пришел в крайнее раздражение, и не столько потому, что солдаты не годились к бою и могли стать легкой добычей вдесятеро слабейшего врага, сколько потому, что они не соответствовали его представлению о солдате и солдатской бравой выправке.

И в этом крайнем раздражении он увидел поручика Логунова. Логунов шел на правом фланге своей полуроты. Шашку, чтобы она не болталась, он нес под мышкой, солдатская винтовка висела у него через плечо. Он шел и спотыкался на гальке, засыпавшей в этом месте ущелье. Он не смотрел на солдат, он не заметил и полковника, он шел и смотрел в землю. Ширинский почувствовал, что именно этот офицер — главный виновник всего безобразия: и расхристанных рубах солдат, и полной их непригодности к чему-либо, и бесконечного блуждания.

Несколько минут Ширинский ехал в десяти шагах от поручика, и поручик по-прежнему не видел его. Лицо его было багрово, губы черны, нос обгорел и лупился.

— Поручик Логунов!

Голос прозвучал настолько низко, насколько Ширинский вообще способен был издавать низкие звуки.

Логунов вскинул голову, увидел Ширинского и сразу понял, что командир полка разъярен. В другое время Логунов испытал бы неприятное чувство, которое против воли испытывает подчиненный, подвергающийся гневу начальника, но на этот раз Логунов отнесся совершенно спокойно к гневу командира полка.

Он вскинул голову, но продолжал идти, спотыкаясь и скользя по крупной плоской гальке.

— Поручик Логунов! Рота, стой!

— Рота, стой! — повторил команду Шапкин.

Первая рота остановилась. Остальные роты медленно уходили вперед, тая в горячем мареве воздуха.

— Поручик Логунов! — уже тонким, вздрагивающим голосом крикнул Ширинский.

Логунов вопросительно смотрел на него. По-видимому, поручик не чувствовал за собой никакой вины. Его сдвинутые брови и вся спокойная, хотя и донельзя утомленная фигура подняли гнев Ширинского на новую ступень.

— Винтовку таскаете? Ваши нижние чины оружие бросают! Чья винтовка? Где этот мерзавец?

— Господин полковник, — хриплым от усталости и жары, но спокойным голосом проговорил Логунов. — Я сам взял ее из рук выбившегося из сил человека.

Ширинский крикнул вдруг сорвавшимся голосом:

— Не человека, а нижнего чина! Кто у вас в роте? Штабс-капитан Шапкин, почему у вас офицеры до сих пор не знают, кто у них в роте? Нижние чины у вас, поручик. Поняли? Как вы воспитываете своих офицеров, вы, старый штабс-капитан, постыдитесь!

Он кричал все громче и громче, он забыл о противнике, который мог появиться в любую минуту, он делал свое главное дело командира полка: разносил, распекал провинившегося.

Логунов молчал. Вначале он смотрел на пряжку полковничьей портупеи, но по мере того как Ширинский повышал голос, он подымал взор и наконец стал смотреть в упор в расширенные, под лохматыми бровями глаза полкового командира. Он сам не знал, как он сказал, он не собирался этого говорить.

— Солдат для меня — человек, — тихо сказал Логунов, чувствуя омерзение от всего того, что происходит: и от этого разноса его перед подчиненными, для которых он старался быть авторитетом и образцом, и от самого факта, что на него смеют кричать, и оттого, что Ширинский оскорблял то естественное и святое, что установилось в его душе. Чувствуя омерзение и вместе с тем после своих слов какое-то великое освобождение, он не отводил глаз от глаз Ширинского, которые вдруг сузились и забегали.

— Это в вашей роте, штабс-капитан, был возмутительный случай с подарком государыни императрицы?

— Так точно.

Лицо Шапкина от волнения стало пепельным. Он не думал, прав или неправ командир полка, потому что командир полка был для него всегда прав.

— В полуроте Логунова?

— Так точно.

— Вы на опасном пути, поручик, — понизив голос, заговорил Ширинский, — предупреждаю: не позорьте святого воинского звания. Здесь, на маньчжурских полях, мы должны запечатлеть свою преданность государю императору. Вы молоды, вы должны все силы употребить на то, чтоб не запятнать погон, дарованных вам монаршей милостью. Верните винтовку по принадлежности и не распускайте солдат. Штабс-капитан, отправляйте роту.

Шапкин скомандовал осевшим голосом, и рота двинулась.

Опять шли. Шапкин сначала проехал вперед, потом остановился, потом слез с коня и пошел с Логуновым. Шли рядом, молчали.

— Что это вы, Николай Александрович, стали ему возражать? — сказал наконец штабс-капитан. — Говорит, ну и пусть себе говорит. А ведь так что же получится? Так он может возненавидеть роту, и тогда спасу не будет. Насмотрелся я за свою жизнь на всяких начальников. Меня особенно тревожит то, как он кончил. Кончил бы криком, ну и все в порядке, вылил, освободил душу. А то он черт знает чем кончил: какими-то советами, да еще тихоньким голосом. А уж совет командир полка будет подавать поручику тогда, когда он о нем черт знает что думает.

— Нет, уж как хотите, — устало проговорил Логунов. — Я не могу.

— Э, бросьте, Я тоже был молод и тоже любил правду-матку. Кто из русских ее не любит? Да разве это правда? Берете у солдата винтовку! Я сам хотел вам заметить, да разомлел от жары. Берете винтовку, так солдат вас, думаете, уважать будет? Нисколько, смеяться будет. Он знаете что про вас думать станет?

— Оставьте, Василий Васильевич, и вы туда же!

Шапкин обиделся.

— Как хотите, — сказал он. — Я в Санкт-Петербурге не обучался, книг новых не довелось мне читать, но жизнь я прожил и много видел.

Он взобрался на конька, и конек понес его мелкой трусцой.

Долина расширялась. Сопки, покрытые густым дубовым лесом, расходились, как крылья, в стороны. Огромные ястреба кружили в небе. Что это за долина?

Дорога, по которой шагает полк, упирается в гаоляновое поле и поворачивает влево.

Логунов видел много гаоляновых полей, но такого не видел: мерцающие колосья, отливающие красноватым золотом, заполняли пространство до самого горизонта.

Голова полка уткнулась в поле и остановилась. Рота за ротой останавливался полк.

Небо было безоблачно, какого-то неестественного, бесцветного, раскаленного цвета. И вместе с тем оно казалось тяжелым, как бы ложащимся от тяжести на горы и на гаоляновое поле.

И в это время где-то за гаоляновым полем, к северо-востоку, мягко прозвучали артиллерийские залпы. Один, другой, третий.

И после непродолжительной паузы опять: один, другой, третий.

И вдруг завздыхали, задышали своими гигантскими вздохами невидимые пушки, и весь тот край земли точно дыбом встал в зловещем дыхании.

Шапкин обнажил голову и перекрестился. Его примеру последовали солдаты.

— Начался решительный бой под Ташичао, — сказал Логунов, испытывая облегчение оттого, что отступление действительно кончилось.

Ширинский повел полк к месту сражения прямо через гаолян.

Навсегда запомнил Логунов это гаоляновое поле. Красивое, золотисто-зеленое, шуршащее широкими листьями.

Сразу же, как только он сделал несколько шагов, он понял, что жара на сопках и в узкой каменистой долине ничто по сравнению с жарой в гаоляне.

Каждый стебель был раскален и излучал в раскаленный воздух огонь. Чтобы идти, нужно было раздвигать руками крепкие, плотные, неподдающиеся стебли. Раздвинув, нужно было ступить на стебель ногой, навалиться, придавить и ступить дальше.

Это была адская работа, и кровь сразу бросилась в голову Логунову. Он посмотрел вокруг и увидел багровые шеи, мокрые медные лица, запекшиеся губы, мутные глаза.

Истомленные люди шли механически, никого и ничего не видя, и, как только встречали препятствие — упрямый стебель, споткнувшегося и севшего на землю товарища, — садились, ложились, падали сами.

Толстые высокие стебли разъединяли людей. Батальоны, роты таяли, точно растворялись в поле.

Шапкин исчез. Неожиданно на коне вынырнул Свистунов.

— Палатки! Растягивайте палатки! Сносите упавших в тень! — кричал он.

— Воды! Вашскабродие, воды! Христа ради…

Логунов подумал: «Вот что значит гаоляновое поле!

Какое проклятие, что мы ничего не знаем!»

5

Стена гаоляна сзади, в двухстах шагах. Но даже и на таком расстоянии от нее веет жаром.

В первое время никто не любопытствовал, куда вышел полк. Подразумевалось, что он вышел туда, куда и должен был выйти. Люди лежали разувшись, раскинув измученные ноги, переговаривались, курили, наслаждаясь тем, что можно не двигаться, что солнце склоняется, что налетает ветерок. Многие спали. Охранение, выставленное в трех местах, видело пологие сопки и просторные долины, поросшие мелкой травой.