На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Достоверно ли?

— Ваше высокопревосходительство, источники мои даже для меня самого несколько неожиданны. Это мой старый друг, высокопоставленный японец, который считает, сообразно древнему самурайскому обычаю, что дружба между людьми превыше всего. Он не может сказать неправду своему другу.

Куропаткин встал и прошелся по вагону. Через окна, через тюлевые занавески он видел, как в поле, голые до пояса, в огромных соломенных конусах шляп, работали китайские крестьяне. Остен-Сакен возился у фонарного столба со своей Ледой. Известия, принесенные Проминским, подняли со дна души Куропаткина старые, только что побежденные опасения, и опять он увидел все с новой или, вернее, со старой стороны.

Цифры, названные штабс-капитаном, были неправдоподобно велики, но он поверил им, ибо всегда верил плохому, угрожающему — несчастью.

Он, Куропаткин, был в Японии, он внимательно присматривался ко всему в этой диковинной стране, он познакомился с маршалом Ойямой, Нодзу, Кодама и другими генералами.

В Японии он понял, что представление о японской армии как об армии «азиатской» — вздорное представление. Японские генералы по образованию и знанию военного дела были передовыми генералами.

Тогда же своему другу, с которым Куропаткин был знаком с 1886 года, военному министру Тераучи, он выразил свое удивление:

— Ваши генералы в любой армии заняли бы почетное место!

— Они любят изучать предметы, — скромно сказал Тераучи.

Куропаткин ходил взад и вперед по вагону. «Они любят изучать предметы, — бормотал он. — Почему же наши генералы не любят изучать предметы? В 1903 году Японию посетил Генерального штаба полковник Адабаш. Толковый офицер! Доставил Жилинскому весьма важные сведения о резервных войсках. Утверждал, что основная сила Японии в резервах. Его встретили в штыки: еретическое мнение! Откуда и почему? Что говорит по этому поводу военный агент господин Ванновский? Дружок Жилинского Ванновский подверг сомнению материалы Адабаша. Как же не поверить дружку?! А об этом дружке было известно, что он интересовался в Японии не армией, а гейшами, коих посещал еженощно, к позору своей супруги госпожи Ванновской. Через несколько месяцев после Адабаша капитан 2-го ранга Русин доставил в Главный морской штаб подобные же сведения о грозных формированиях в Японии резервных войск. Морской штаб препроводил сведения в Главный штаб. Там забеспокоились было, но, поговорив с Жилинским, который посоветовал положить под сукно сие неприятное донесение, обрели полное равновесие духа. Итак, мы официально признали, что Япония может выставить лишь четыреста с небольшим тысяч».

Он остановился, заложив руки за спину, перед Проминским, спокойно сидевшим на стуле, и спросил;

— Сколько всего получается по вашему счету, дорогой штабс-капитаи?

— Полмиллиона, ваше высокопревосходительство!

— Не считая порт-артурской осадной?

— Так точно.

— Что ж, возможно, возможно. Адабаш и Русин правы: резервы!

Он снова зашагал, вызывая в памяти материал, подтверждающий то худое, что принес Проминский.

«А могут ли они в такой короткий срок перебросить полмиллиона? Да, могут! Даже исходя из нашего расчета, транспортные средства Японии настолько обширны, что в две недели Япония в силах мобилизовать потребный тоннаж… Да и союзнички подсобят…»

Куропаткин задержался у окна. Остен-Сакеи продолжал возиться с Ледой. Сколько времени тратит он на эту собаку!

— Милый штабс-капитан, вы были в Японии, вы знаете японцев, какого вы мнения о них?

— Отличного, ваше высокопревосходительство. От них можно всего ожидать.

— Да, вы правы: от них можно всего ожидать. В бытность мою в Японии, правда в короткую бытность, я увидел столько всего, что считаю результаты, достигнутые японцами за последние двадцать пять лет, поразительными. Я видел прекрасную страну с многочисленным трудолюбивым населением. И что удивительно, дорогой штабс-капитан, — это всеобщее веселье. Куда вы ни поедете, везде люди веселы! Я упросил отвезти себя в самый бедный квартал. Ну, думаю, тут уж вдосталь услышу жалоб и воздыханий. Ничего подобного! В беднейшем из кварталов, где дома — одни рамки, обтянутые рваной бумагой, где люди наги от бедности и где едят по десять фасолин в сутки, я не приметил ни одного грустного лица. Честное слово, беднякам там превесело живется!

— Токугавы их вымуштровали, ваше высокопревосходительство: в животе пусто, а на лице улыбка.

— Допускаю. В военной школе, штабс-капитан, дрались на палках будущие офицеры. Честью могу поручиться, нигде в мире не увидишь подобного. Дрались, понимаете ли, с чертовским ожесточением. А когда переломали палки и когда, по нашим понятиям, следует пожать друг другу руки и разойтись, схватились врукопашную. Да так схватились, так переплелись, что не поймешь, где один, где другой. Я тогда же подумал! Если они таковы в игре, то каковы же в бою?

— Весьма яростны, ваше высокопревосходительство.

Куропаткин вздохнул. Оживление, вызванное воспоминаниями, сбежало с его лица.

— Спасибо, — сказал он, — большое спасибо вам за вашу службу.

Как только за штабс-капитаном захлопнулась дверь, Куропаткин подошел к ней и, хотя она была закрыта плотно, закрыл ее еще плотнее. О письме к государю он больше не думал. Взволнованный, опять мучительно нерешительный, он не мог писать. Куроки идет на Мукден, осуществляя кошмар, преследовавший Куропаткина с первых дней войны!

«Да, от Ташичао надо отступать. И чем дальше, тем лучше. Японцы сильны. Только численное превосходство даст русской армии победу».

Его теория осторожности, боя наверняка находила основание в его характере. Человек образованный и много знающий, он предвидел самые непредвидимые обстоятельства и никогда не мог найти исчерпывающие основания для того или иного решения. Одно решение было столь же опасно, как и другое. Нерешительности помогала и еще одна черта его ума: он не верил в счастье, в удачу, в благополучные сплетения обстоятельств. Они всегда представлялись ему сомнительными. Наоборот, плохие, несчастные обстоятельства казались ему бесспорными.

Вместе с мучительной необходимостью снова перерешить вопрос о бое под Ташичао он почувствовал удовлетворение: правым все-таки оказался он! Не те, в Петербурге, и не Алексеев! Всеми силами наместник задерживал армию на юге, и вот сейчас из-за этого судьба войны на волоске. Армия зависит от нитки железной дороги, как утробный младенец от пуповины. Если Куроки прорвется к Мукдену — армия отрезана, лишена снабжения, окружена. Но Куропаткин спасет армию и Россию: он выйдет навстречу Куроки и задержит его.

Генерального сражения под Ташичао не будет!

Он тут же набросал распоряжение Зарубаеву в отмену последних приказов о том, что отступление окончено.

«Если противник будет наступать превосходными силами, отходите, имея в виду важность сбережения сил для решительного боя».

Написав эти строки, он почувствовал огромное облегчение: решительный бой не сегодня и не завтра! Однако успокоения не ощутил. Желание победить Куроки, этого умного и всегда страшного для него генерала, особенно сильно охватило его во время чтения мордвиновского письма, когда он узнал о происках Гриппенберга. Сейчас, после беседы с Проминским, которая подтвердила правильность его, куропаткинских, взглядов, это желание стало еще острее. Генерального сражения под Ташичао не будет, но там, в горах, будет другое — поединок между Куропаткиным и Куроки. Он покажет Гриппенбергу и всем прочим гриппенбергам там, в Петербурге, кто такой Куропаткин!

Впервые за войну чувствовал он такой подъем. Заложив руки за спину, он прошелся по вагону, приоткрыл дверь, кликнул Торчинова и, когда прапорщик вытянулся перед ним, приказал позвать Сахарова.

Сахаров с удивлением смотрел на светлое лицо Куропаткина, на его сутулую фигуру, которая в эту минуту вовсе не показалась ему сутулой. Куропаткин улыбнулся широкой, простодушной улыбкой.

— Отправляйтесь с поездом к штабу, в Ляоян. Войска здесь не задержатся. Таковы обстоятельства. Куроки идет на Мукден. Я лично покидаю поезд и становлюсь во главе сводного отряда. Все нужные бумажки у меня на столе, ознакомьтесь.

Во вторую половину дня Куропаткин развил лихорадочную деятельность. Он писал записку за запиской. Однако записки эти касались не столько частей, назначенных нанести удар Куроки, сколько частей, которые должны были отступить к Хайчену.

Он не думал о том, что ему следует поехать к войскам, что нужно полнее ознакомиться с обстановкой, выслать разведку, изучить показания китайцев. Все это пугало его массой неизвестного, противоречивого материала. Он не хотел об этом думать, в своем внутреннем подъеме он уверился, что исход сражения будет исключительно благоприятным. Не потому, чтобы к этому были какие-нибудь объективные причины, а потому, что произойдут события, имеющие какую-то иную закономерность и взаимосвязь. Человек, никогда не веровавший в благополучное стечение обстоятельств, вдруг поверил в них.