1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В Смоленске проживало 12 600 чел. и сам он не имел особого экономического или стратегического значения. Однако он был важен в моральном плане, так как в одной из церквей хранилась чудотворная икона Божьей матери, а сам Смоленск не раз становился свидетелем отчаянной борьбы за господство в регионе между поляками и русскими, которые окончательно вернули его себе чуть более 150 лет тому назад. Город окружали массивные кирпичные стены около восьми метров высотой и пяти – толщиной, с тридцатью мощными башнями и глубоким рвом{332}. Брать Смоленск Наполеону не было никакой надобности, поскольку настоящей целью его служило нанесение поражения русской армии, и коль скоро шансов перейти Днепр там и выйти в тыл противнику не оставалось, императору следовало бы тут же отправиться на поиски места для переправы дальше на восток. Поступи Наполеон подобным образом, он вынудил бы русских сражаться, безусловно, захватил Смоленск без труда и, вероятно, с целыми складами в нем. Он и в самом деле послал Жюно вверх по Днепру в целях поиска места для форсирования реки, но уверил себя, будто теперь-то русские выйдут на бой в стремлении отстоять священный для них город, а потому решил ударить на него. Выбрав данный путь, император французов, согласно Клаузевицу, совершил самую крупную ошибку на протяжении всей кампании{333}.

Мюрат и Ней вышли к Смоленску ранним утром 16 августа и развернули первый приступ, который генерал Николай Раевский со своими 7-м корпусом с успехом отразил, а к середине дня защитники получили подкрепления от Багратиона. Во второй половине дня французы видели крупные колонны русских на противоположном берегу Днепра с сияющими на солнце штыками. То подходил Барклай, вынужденный отказаться от атаки на Рудню из-за неподчинения Багратиона. Услышав о переходе реки Наполеоном в ночь 14 августа, русский командующий поспешил к Смоленску. Увидев открывшееся перед ним зрелище, Наполеон, согласно некоторым источникам, принялся потирать руки, приговаривая: «Наконец-то! Теперь они попались!»{334}

На Барклая оказывалось сильнейшее давление с требованием защищать город. Он же осознавал безнадежность позиции, удерживать которую смог бы в лучшем случае неделю или две, причем ценой огромных потерь и без надежды на получение преимущества. Но авторитет Барклая к тому времени до такой степени пошатнулся, что, пусть чутье и подсказывало ему необходимость отступления, генералу приходилось хотя бы сделать попытку оборонять Смоленск. Поскольку он опасался перехода войсками Наполеона Днепра далее к востоку и, несомненно, в попытке избавиться от Багратиона, русский главнокомандующий отправил того по Московской дороге в направлении Дорогобужа с приказом не допустить форсирования реки французами и держать путь отступления открытым. Вечером 16 августа он сменил корпус Раевского силами из 30 000 чел. под началом Дохтурова, которым и предстояло удерживать город. Сам же Барклай дислоцировал оставшиеся силы и установил батареи на северном берегу{335}.

Утром 17 августа французы атаковали предместья, лежащие перед городской стеной. В ходе рукопашной им удалось потеснить и отбросить солдат Дохтурова, но, подвергшись контратаке крупными силами противника, они и сами откатались назад. Наполеон надеялся, что вылазка русских выразится в выход на бой с ним всей русской армии, но его ждало разочарование.

Все описанные выше действия заняли большую часть утра и сопровождались сильным обстрелом русских позиций французской артиллерией. В середине дня в битве наступило затишье. Лейтенант Юбер Лиоте из гвардейской конной артиллерии участвовал в бою все утро и воспользовался благоприятной возможностью отвести лошадей на водопой к реке. То же решили проделать расчеты русских батарей на противоположном берегу. «Русские пили на одной стороне, а мы – на другой и общались друг с другом при помощи слов и жестов, мы обменивались выпивкой, табаком, коим мы были богаче, и проявляли больше щедрости, – рассказывал Лиоте в письме домой. – Вскоре после того добрые друзья обменивались уже пушечными выстрелами»{336}.

В 2 часа пополудни, видя, что русские не собираются выходить из города на битву, Наполеон отдал приказ о начале генерального штурма. Заговорили свыше двух сотен орудий, и в действия вступили три корпуса Grande Armée. Зрелище осталось незабываемым для присутствовавших. Смоленск расположен на холме, спускающемся к реке Днепр, на одной стороне этакого огромного амфитеатра, другая сторона которого образована склоном с противоположного берега реки. Там располагались войска Барклая, имевшие возможность просматривать весь город за рекой и видеть, как противник штурмует его с трех сторон. Пока французы шли на приступ, их товарищи взирали на них с вершины склона и подбадривали своих. Стояла отличная погода, солдаты шли в бой в парадной форме под звуки игравших оркестров. То было величественное действо.

В центре находились три дивизии Даву под началом генералов Морана, Гюдена и Фриана, на левом фланге – Ней с двумя дивизиями, одна из которых вюртембергская, на правом фланге Понятовский тоже с двумя дивизиями, а правее него легкая кавалерийская дивизия генерала Брюйера – всего около 50 000 чел. Французские колонны устремились вперед. Всадники Брюйера атаковали русских драгун под началом генерала Скалона и смели их с поля, убив командира. Пехота пробилась в предместья и вынудила защитников к отходу. Русские попытались контратаковать, но были отброшены после отчаянной рукопашной. «В оба дня под Смоленском я атаковал в штыки, – вспоминал русский генерал Неверовский. – Бог сохранил меня, а в мундире моем остались три дырки от пуль»{337}. В конце концов французы добрались до городских стен и попытались забраться на них. Тщетно. У них отсутствовали лестницы, а потому не оставалось ничего иного, кроме как попробовать вскарабкаться по кладке.

Огюст Тирион из 2-го кирасирского полка отправился поискать лучшего вида с позиции одной французской батареи, находившейся под обстрелом русских пушек, установленных на высотах на другой стороне реки. «Я просто не представляю себе, как один человек или один конь могли избежать попадания масс пушечных ядер, прилетавших с двух сторон и проносившихся через те самые батареи, – писал он, хотя не переставал наблюдать за происходящим с интересом. – Внизу под ногами мы видели, как пехота с трудом спускается во рвы, или, скорее, овраги, служившие рвами крепости. То польская храбрая дивизия пыталась штурмовать эти камни – безрассудство, заслуживавшее большего успеха. Те отважные ребята старались влезть на укрепления, вставая друг другу на плечи. Но характер местности не позволял им достигнуть цели, и внизу разворачивался небывалый и любопытный спектакль, когда похожие на муравьев массы ползли по камням в такой живописной манере, в то время как над головами у них грохотали пушки, бившие по братьям по оружию и служившие объектом усилий штурмующих. В ответ говорили французские батареи, стрелявшие снарядами, каковые иногда случайно не долетали, осыпая камни градом осколков кирпича стены»{338}.

Шарль Фаре, лейтенант 1-го полка пеших гренадеров Старой гвардии, рассказывал в письме матери, что никогда не видел французских солдат, дравшихся с большей отвагой. Сам Ней утверждал, что атака одного батальона 46-го линейного полка стала самым храбрейшим деянием вооруженных людей на его памяти[88]. Но не все пребывали в приподнятом настроении. Генерал Эбле и его коллега, картограф Grande Armée генерал Арман Гийемино, не находили никакого смысла в крупномасштабном фронтальном штурме городских стен. Они видели, что 12-фунт. ядра полевых пушек, подтянутых Наполеоном для обстрела, практически бесполезны, так как застревают в мягкой кладке укреплений и не в состоянии пробить брешей в массивных стенах. «Ему всегда хочется схватить быка за рога! – воскликнул Эбле, качая головой. – Почему бы не послать поляков перейти Днепр в двух лье выше по течению от города?»{339}

Кроме них – вот уж точно! – не испытывали радости от происходившего горожане Смоленска. Утром жители предместий взяли оружие у убитых солдат и заняли места в поредевших рядах защитников. Священники, подняв высоко распятия, несли их впереди ополченцев и умирали вместе с воинами. Когда солдаты отступили, гражданские устремились за ними. «Жители бежали в ужасе, таща за собой пожитки. Там видел я доброго сына, несшего на плечах немощного отца, здесь – мать, прокладывавшую себе путь по безопасной дорожке в направлении наших позиций и прижимавшую к себе малюток, бросив все прочее в жертву неприятелю и огню», – вспоминал один артиллерийский офицер{340}.

Если верить пятнадцатилетнему офицеру Симбирского пехотного полка, судьбе таких людей не стоило завидовать и после того, как им удалось пробраться за стены в старый город. «Свидетелем какому же ужасному смятению внутри стен я стал! Жители, веря, что неприятель будет отражен, остались в городе, но сильнейший и ожесточенный штурм в тот день убедил их, что к утру тот уже не будет в наших руках. Плача в отчаянии, они бросались в святилище Матери Божьей, где молились на коленях, затем спешили к себе, собирали плачущие семьи и оставляли дома, переходя по мосту в чрезвычайном смятении. Сколько слез! Сколько плача и горя и, в конечном счете, сколько жертв и крови!»{341}