За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

На глазах Белоусова были слезы. Левон слушал его, бледный и потрясенный.

– Я приехал, – говорил Белоусов, – посоветоваться с вами. В Рейхенбахе его нельзя оставить. Там ужасные условия лечения… Он не выживет… А что сделать и как? И возможно ли везти его и куда? Я, во всяком случае, вернусь к нему… Я не могу оставить его одного… О, Боже мой, какие же они негодяи!

– Хорошо, Гриша, – сказал Левон, – мы не оставим его. Я поеду с вами. Что‑нибудь да сделаем.

Левон тотчас же отправился к Громову, объяснил, в чем дело, и попросил отпуск для себя и Белоусова.

– Еще бы нет! – ответил Громов. – Конечно, езжайте оба. Да и тебе надо отдохнуть. Я не стесняю тебя. Уезжай хоть на все перемирие. Экий бедняга! И черт дернул его связываться с этим немчурой. Сидел бы с нами… и был бы цел…

– Так я еду сейчас, – сказал Левон, – а тебе, во всяком случае, дам знать, что и как.

– Пожалуйста, голубчик, – ответил Громов, обнимая его.

Громов тоже был взволнован. Он был другом всех своих офицеров, со всеми был на» ты» и за каждого был готов в огонь и воду, как и каждый за него.

Бахтеев собрался быстро и уже через два часа выехал с Белоусовым в сопровождении Егора в Рейхенбах.

Они нашли Новикова в маленьком, чистеньком домике на окраине городка. Когда Левон вошел, он застал в комнате денщика Данилы Иваныча и штабного доктора, маленького, толстого человека, очень озабоченного и даже встревоженного. Левон пришел в ужас, взглянув на своего друга. С забинтованной головой, Новиков лежал сине – бледный, давно небритые, отраставшие усы и борода делали еще страшнее его бледность. И на этом лице мертвеца ярко горели огромные, лихорадочно открытые глаза. Запекшиеся губы шевелились. Он никого не узнавал.

Левон молча поздоровался с доктором вопросительно глядя на него.

– Плохо, очень плохо, – сказал доктор.

– Нет надежды? – побелевшими губами, почти беззвучно спросил Левон.

Доктор нетерпеливо передернул плечами.

– Надежда всегда должна быть, – угрюмо ответил он, – но что я могу сделать! В этой дыре, несмотря на присутствие главной квартиры, ничего нет! Ни медикаментов, ни перевязочных средств… Да что говорить! – он махнул рукой. – Во всей армии ничего нет. Люди мрут, как мухи, с нас требуют, а что мы можем? Мы не боги, чтобы излечить словом или прикосновением руки! Раненые гниют заживо, а мы только смотрим…

Он отвернулся.

Левон подошел к постели и взял Новикова за руку. Ему показалось, что он обжег руку.

– Неужели ничего нельзя сделать? – спросил он, обращаясь к доктору.

– Здесь – ничего, – ответил доктор

– А где же? В Карлсбаде? – продолжал Левон. – Ведь ближе ничего нет.

Доктор задумался и потом сказал:

– В Карлсбаде – да. Там все есть, и, пожалуй, его можно было бы спасти. Но вынесет ли он перевозку, вот вопрос? – И, помолчав, добавил: – Впрочем, здесь его может спасти только чудо. Такие чудеса бывают, но редко. Попробовать довезти его до Карлсбада меньше риску, чем попробовать оставить его здесь…

– Хорошо, – решительно сказал Левон, – я увезу его.

Гриша, стоя в ногах у постели раненого, плакал, закрыв рукою глаза.

– Надо приобрести коляску или дормез, – продолжал Левон, – а вы, доктор, не согласитесь ли сопровождать его вместе с нами до Карлсбада?

Доктор в нерешительности покачал головой.

– Но мы еще не знакомы, – вдруг вспомнил Левон. – Ротмистр Бахтеев.

– Лекарь штаба Ковров, – ответил доктор. – Не знаю, как отпуск, – уклончиво сказал он.

– Об отпуске не заботьтесь, – прервал его Левон, – я устрою его.

– Тогда я готов, – согласился доктор, которому, видимо, хотелось побывать в Карлсбаде. – Дело только за отпуском…

– И отлично, – отозвался Левон, – а теперь надо пойти за экипажем. Гриша, идем! – крикнул он.

Хотя жители по обычаю припрятали от своих союзников все, что можно, – припасы, экипажи, даже лошадей, но, узнав, что русский князь в деньгах не стесняется, сейчас же охотно показали свой товар. За тройную цену князь очень скоро купил большую карету, приспособленную для долгих путешествий, и четверку крепких, сильных лошадей, и даже нанял кучера. Потом заехал в штаб, где его хорошо знали, и в несколько минут устроил Коврову отпуск.

К вечеру с величайшими предосторожностями Новикова перенесли в карету, с ним сели Ковров и Бахтеев, а Белоусов с денщиком поехали верхом. В поводу денщик вел лошадь князя.

XXXIII

Жаркий, ослепительный день. Ни дуновения ветерка. Словно в томной лени задремал густой сад, с ленивым жужжанием садятся на цветы пчелы, и сами цветы, палимые солнцем, едва дышат своим ароматным дыханием. На открытой террасе, в кресле – качалке, сонно покачиваясь, сидела Ирина, полузакрыв глаза, словно в мечтательной дреме. Легкое белое платье было перехвачено в талии широкой пунцовой лентой, в черных волосах была воткнута яркая роза. Тишина ничем не нарушалась. Даже затих шум города в этот знойный, полуденный час. И такая же тишина царила в душе Ирины. Она сейчас ничего не хотела, ни о чем не думала, ни к чему не стремилась. Ей так было хорошо в этом солнечном воздухе, среди цветов, в сонном затишье старого сада. Быть может, этот кажущийся покой был лишь временной усталостью души.

Шум шагов на песчаной дорожке заставил ее выйти из этого блаженного состояния. Она открыла глаза и вся словно замерла, судорожно сжав ручки кресла. К террасе по дорожке, опустив голову, медленно шел Левон. Он не мог еще ее видеть, огибая клумбу. Но в эти короткие мгновения она разглядела его осунувшееся, побледневшее лицо и странную, горькую полуулыбку. И ее душа на миг вспыхнула любовью, жалостью. Она сделала движение броситься ему навстречу, но вдруг застыла, побледневшая, с остановившимся сердцем.

Левон поднял голову и увидел ее. Он на мгновение приостановился, потом его лицо приняло необыкновенно счастливое выражение и с заглушённым криком: «Ирина!» – он взбежал на ступени террасы, протягивая обе руки.

Но сейчас же остановился, и лицо его погасло.

Ирина стояла перед ним бледная, надменная и холодная, как в самые первые дни их знакомства. Ни радости, ни волнения, ни даже удивления не было на её застывшем лице.

– Я очень рада видеть вас, – равнодушным тоном произнесла она, протягивая руку. – Какая будет радость для Никиты Арсеньевича!

Она отвернулась в сторону, чтобы не видеть его лица, его вопрошающего, печального взгляда. Но он быстро овладел собою и, слегка прикоснувшись губами к ее руке, сухо ответил:

– Я также рад видеть вас. Я уже четыре дня в Карлсбаде, но только сегодня имел возможность прийти сюда.

Он не сказал, что пришел потому, что три дня Новиков был словно в агонии, что он считал преступлением оставить его, что в минуты прояснявшегося сознания Новиков, крепко сжимая ему руку, умоляюще шептал:

– Левон, не уходи, я должен сказать… – и снова впадал в забытье.

Было видно, что что‑то камнем лежит на его душе, что он хочет завещать другу свою последнюю волю.

Только сегодня рано утром консилиум врачей решил, что смертельная опасность миновала, и только тогда Левон решился оставить больного друга на попечение Гриши Белоусова.

– Вы вообще не торопились навестить дядю, – небрежно произнесла Ирина. – Да это не удивительно. У вас новые интересы.

В душе Ирины после его слов вновь воскресла обида. Он так давно был извещен о их приезде сюда и не торопился. Тем лучше! Еще несколько минут тому назад всем своим обращением она хотела оттолкнуть его, показать, что он чужд ей, а теперь, когда ей казалось, что он сам отходит от нее, ее сердце сжималось от обиды и беспричинной ревности.

– Эти три дня – причина была слишком серьезна, – сказал Левон.

– Конечно, – насмешливо произнесла Ирина, – но ведь до сегодня от сражения на Будисинских высотах прошло не три дня, а, кажется, больше месяца.

– Но разве я знал, что дядя здесь! – воскликнул Левон с умыслом, как и она сама, подчеркивая слово» дядя».

– А разве вы не знали? – удивилась Ирина. – Ведь Никита Арсеньевич уведомлял вас.

– Когда? Я ничего не получал, – возразил Левон.

– Это было накануне сражения, – начала Ирина, чувствуя, как невольная радость наполняет ее душу, – мы были в Герлицах.

– Вы там были! – воскликнул удивленный Левон. – И я не знал.

– Да, – кивнула головой Ирина, – мы там были и встретили там знакомого вам офицера, Старосельского. И ему‑то и поручил Никита Арсеньевич передать вам, что мы едем в Карлсбад.

Ирина, сама того не замечая, совершенно утратила свой высокомерный тон и надменный вид. Ее голос звучал обычной простотой.

– Старосельский? – повторил Левон. – Да, я знал его. Но я не видел его. Он был убит в самом начале сражения.

Вспомнив убитого товарища, Левон снял кивер.