Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь третья

Первое небо — Луна (продолжение) — Нарушители обета

То солнце, что зажгло мне грудь любовью,Открыло мне прекрасной правды лик,Прибегнув к доводам и прекословью;

И, торопясь признать, что я постигИ убежден, я, сколько подобало,Лицо для речи поднял в тот же миг.

Но предо мной видение предсталоИ к созерцанью так меня влекло,Что речь забылась и не прозвучала.

Как чистое, прозрачное стеклоИль ясных вод спокойное теченье,Где дно от глаз неглубоко ушло,

Нам возвращают наше отраженьеСтоль бледным, что жемчужину скорейНа белизне чела отыщет зренье, —

Такой увидел я чреду теней,Беседы ждавших; тут я обманулсяИначе, чем влюбившийся в ручей.*

Как только взором я до них коснулся,Я счел их отраженьем лиц людскихИ, чтоб взглянуть, кто это, обернулся;

Вперив глаза в ничто, я вверил ихВновь свету милой спутницы; с улыбкой,Она пылала глубью глаз святых.

«Что я смеюсь над детскою ошибкой, —Она сказала, — странного в том нет:Не доверяясь правде мыслью зыбкой,

Ты вновь пустому обращен вослед.Твой взор живые сущности встречает:Здесь место тех, кто преступил обет.

Спроси их, слушай, верь; их утоляетСвет вечной правды, и ни шагу онИм от себя ступить не позволяет».

И я, к одной из теней обращен,Чья жажда говорить была мне зрима,Сказал, как тот, кто хочет и смущен:

«Блаженная душа, ты, что, хранимаВсевечным светом, знаешь благодать,Чья сладость лишь вкусившим постижима,

Я был бы счастлив от тебя узнать,Как ты зовешься и о вашей доле».Та, с ясным взором, рада отвечать:

«У нас любовь ничьей правдивой волеДверь не замкнет, уподобляясь той,Что ждет подобных при своем престоле.*

Была я в мире девственной сестрой;И, в память заглянув проникновенно,Под большею моею красотой

Пиккарду* ты узнаешь, несомненно.Среди блаженных этих вкруг меняЯ в самой медленной из сфер блаженна.

Желанья наши, нас воспламеняСлуженьем воле духа пресвятого,Ликуют здесь, его завет храня.

И наш удел, столь низменней иного,Нам дан за то, что нами был забытЗемной обет и не блюлся сурово».

И я на то: «Ваш небывалый видБлистает так божественно и чудно,Что он с начальным обликом не слит.

Здесь память мне могла служить лишь скудно;Но помощь мне твои слова несут,И мне узнать тебя теперь нетрудно.

Но расскажи: вы все, кто счастлив тут,Взыскуете ли высшего предела,Где больший кругозор и дружба ждут?»

С другими улыбаясь, тень гляделаИ, радостно откликнувшись потом,Как бы любовью первой пламенела:*

«Брат, нашу волю утолил во всемЗакон любви, лишь то желать велящей,Что есть у нас, не мысля об ином.

Когда б мы славы восхотели вящей,Пришлось бы нашу волю разлучитьС верховной волей, нас внизу держащей, —

Чего не может в этих сферах быть,Раз пребывать в любви для нас necesse*И если смысл ее установить.

Ведь тем-то и блаженно наше esse,*Что божья воля руководит имИ наша с нею не в противовесе.

И так как в этом царстве мы стоимПо ступеням, то счастливы народыИ царь, чью волю вольно мы вершим;

Она — наш мир; она — морские воды,Куда течет все, что творит она,И все, что создано трудом природы».

Тут я постиг, что всякая странаНа небе — Рай, хоть в разной мере, ибоНеравно милостью орошена.

Но как, из блюд вкусив какого-либо,Мы следующих просим иногда,За съеденное говоря спасибо,

Так поступил и молвил я тогда,Дабы услышать, на какой же тканиЕе челнок не довершил труда.

«Жену высокой жизни и деяний,* —Она в ответ, — покоит вышний град.Те, кто ее не бросил одеяний,

До самой смерти бодрствуют и спятБлиз жениха, который всем обетам,Ему с любовью принесенным, рад.

Я, вслед за ней, наскучив рано светом,В ее одежды тело облекла,Быть верной обещав ее заветам.

Но люди, в жажде не добра, а зла,Меня лишили тихой сени веры,И знает бог, чем жизнь моя была.

А этот блеск, как бы превыше меры,Что вправо от меня тебе предстал,Пылая всем сияньем нашей сферы,

Внимая мне, и о себе внимал:С ее чела, как и со мной то было,Сорвали тень священных покрывал.

Когда ее вернула миру сила,В обиду ей и оскорбив алтарь, —Она покровов сердца не сложила.

То свет Костанцы, столь великой встарь,Кем от второго вихря, к свевской славе,Рожден был третий вихрь, последний царь».*

Так молвила, потом запела «Ave,Maria»,* исчезая под напев,Как тонет груз и словно тает въяве.

Мой взор, вослед ей пристально смотрев,Насколько можно было, с ней простился,И, к цели больших дум его воздев,

Я к Беатриче снова обратился;Но мне она в глаза сверкнула так,Что взгляд сперва, не выдержав, смутился;

И новый мой вопрос замедлил шаг.

Песнь четвертая

Первое небо — Луна (продолжение)

Меж двух равно манящих явств, свободныйВ их выборе к зубам бы не поднесНи одного и умер бы голодный;

Так агнец медлил бы меж двух угрозПрожорливых волков, равно страшимый;Так медлил бы меж двух оленей пес.

И то, что я молчал, равно томимыйСомненьями, счесть ни добром, ни зломНельзя, раз это путь необходимый.

Так я молчал; но на лице моемЖеланье, как и сам вопрос, сквозилоЖарчей, чем сказанное языком.

Но Беатриче, вроде Даниила,Кем был смирен Навуходоносор,Когда его свирепость ослепила,*

Сказала: «Вижу, что возник раздорВ твоих желаньях, и, теснясь в неволе,Раздумья тщетно рвутся на простор.

Ты мыслишь: «Раз я стоек в доброй воле,То как насилье нанесет уронМоей заслуге хоть в малейшей доле?»

Еще и тем сомненьем ты смущен,Не взносятся ли души в самом делеОбратно к звездам, как учил Платон.*

По-равному твое стесняют velle*Вопросы эти; обращаясь к ним,Сперва коснусь того, чей яд тяжеле.

Всех глубже вбожествленный* серафимИ Моисей и Самуил пророкиИль Иоанн, — он может быть любым,* —

Мария — твердью все равновысокиТем духам,* что тебе являлись тут,И бытия их не иные сроки;*

Все красят первый круг* и там живутВ неравной неге, ибо в разной мереПредвечных уст они дыханье пьют.

И здесь они предстали не как в сфере,Для них назначенной, а чтоб явитьРазностепенность высшей на примере.

Так с вашей мыслью должно говорить,Лишь в ощутимом черплющей познанье,Чтоб разуму затем его вручить.

К природе вашей снисходя, ПисаньеО божией деснице говоритИ о стопах, вводя иносказанье;

И Гавриила в человечий вид,И Михаила церковь облекает,Как и того, кем исцелен Товит.*

То, что Тимей* о душах утверждает,Несходно с тем, что здесь дано узнать,Затем что он как будто впрямь считает,

Что всякая душа взойдет опятьК своей звезде, с которой связь порвала,Ниспосланная тело оживлять.

Но может быть — здесь мысль походит малоНа то, что выразил словесный звук;Тогда над ней смеяться не пристало.

Так, возвращая светам этих дугЧесть и позор влияний, может статься,Он в долю правды направлял бы лук.*

Поняв его превратно, заблуждатьсяПошел почти весь мир, и так тогдаЮпитер, Марс, Меркурий стали зваться.*

В другом твоем сомнении* вредаГораздо меньше; с ним пребудешь здравымИ не собьешься с моего следа.

Что наше правосудие неправымКазаться может взору смертных, в томПуть к вере, а не к ересям лукавым.

Но так как человеческим умомГлубины этой правды постижимы,Твое желанье утолю во всем.

Раз только там насилье, где теснимыйНасильнику не помогал ничуть,То эти души им не извинимы;

Затем что волю силой не задуть;Она, как пламя, борется упорно,Хотя б его сто раз насильно гнуть.

А если в чем-либо она покорна,То вторит силе; так и эти вот,Хоть в божий дом могли уйти повторно.

Будь воля их тот целостный оплот,Когда Лаврентий* не встает с решеткиИли суровый Муций руку жжет,* —

Освободясь, они тот путь короткий,Где их влекли, прошли бы сами вспять;Но те примеры — редкие находки.

Так, если точно речь мою понять,Исчез вопрос, который, возникая,Тебе и дальше мог бы докучать.

Но вот теснина предстает другая,И здесь тебе вовеки одномуНе выбраться; падешь, изнемогая.

Как я внушала, твоему уму,Слова святого никогда не лживы:От Первой Правды не уйти ему.

Слова Пиккарды, стало быть, правдивы,Что дух Костанцы жаждал покрывал,Моим же как бы противоречивы.

Ты знаешь, брат, сколь часто мир видал,Что человек, пред чем-нибудь робея,Свершает то, чего бы не желал;

Так Алкмеон* , ослушаться не смеяРодителя, родную мать убилИ превратился, зла страшась, в злодея.

Здесь, как ты сам, надеюсь, рассудил,Насилье слито с волей,* и такогоНе извинить, кто этим прегрешил.

По сути, воля не желает злого,Но с ним мирится, ибо ей страшнейСтать жертвою чего-либо иного.

Пиккapдa мыслит в повести своейО чистой воле, той, что вне упрека;Я — о другой;* мы обе правы с ней».

Таков был плеск священного потока,Который от верховий правды шел;Он обе жажды утолил глубоко.

«Небесная, — тогда я речь повел, —Любимая Вселюбящего, светит,Живит теплом и влагой ваш глагол.

Таких глубин мой дух в себе не встретит,Чтоб дар за дар воздать решился он;Пусть тот, кто зрящ и властен, вам ответит.

Я вижу, что вовек не утоленНаш разум, если Правдой непреложной,Вне коей правды нет, не озарен.

В ней он покоится, как зверь берложный,Едва дойдя; и он всегда дойдет, —Иначе все стремления ничтожны.

От них у корня истины встаетРосток сомненья; так природа властноС холма на холм ведет нас до высот.

Вот что дает мне смелость, манит страстноВас, госпожа, почтительно спроситьО том, что для меня еще неясно.

Я знать хочу, возможно ль возместитьРазрыв обета новыми деламиИ груз их на весы к вам положить».

Она такими дивными глазамиОгонь любви метнула на меня,Что веки у меня поникли сами,

И я себя утратил, взор склоня.

Песнь пятая