Страна Изобилия - Фрэнсис Спаффорд

— Нет-нет, я не шучу, — продолжал Рышард. — Я серьезен, как никогда. Так что, как видите, придется вам изобрести какой-нибудь способ возместить нам убытки незаметным никому способом, причем у всего света на виду, а иначе вашим клиентам снова достанется все та же старая добрая ПНШ-180-14С, та самая, с которой они так неосторожно обошлись.

Рышард отправился домой. Чекушкин тоже собрался было встать, выждав немного для приличия, но пока он сидел, с его телом произошло что-то ужасное. Под прикрытием водки его ноющие части тела застыли, как цемент. Он прирос к месту, закоченев от шеи до самого низу, до болтающихся подошв ботинок. Ноги его совершенно потеряли способность нормально двигаться. Ему пришлось попросить бармена с официантом вытащить его из-за столика и отнести вниз по наружной лестнице к такси. Своими презрительными взглядами они дали ему понять, какой жалкий у него вид и насколько эти их услуги выходят за рамки существующей между ними договоренности. Пока его тащили вниз по заснеженным ступенькам, он, обхватив безжизненными руками их за шеи, чувствовал, как растет его долг.

Да и вдова не рада была ему, когда таксист выгрузил его у нее на пороге. Между ними было установлено правило, что ему нередко придется возвращаться домой в подпитии, однако заявиться без задних ног — это уж совсем никуда. Она неохотно помогла ему доковылять до ванной, проведя мимо фотографий мужа-хранителя. Приласкаться к аппетитному бело-розовому телу сегодня ночью не выйдет. Копошась перед зеркалом с рубашкой, он постепенно, сантиметр за сантиметром, обнажил тусклый радужный синяк. Он лежал в темноте, голова у него кружилась. Кровать поворачивалась круг за кругом, и круг за кругом вращались, словно мельничные лопасти, дневные впечатления: Колины татуировки, господин Герш со своей селедкой, блевотина на снегу, пасодобль, лейтенант, лейтенант, лейтенант.

Чекушкину снился сон. Он был на фабрике, бочком пробирался по проходу мимо какой-то огромной машины. Но когда он положил на нее руку, чтобы не упасть, вместо холодного металла ощутил поверхность кожаную, теплую. По ней пробегала легкая дрожь, но не механического свойства. Он понял, что машина каким-то подлым образом оказалась живой. Под багряно-черной пленкой из одной камеры в другую перекачивалось, пульсируя, что-то жидкое, густое. Он отступил, но рука не отлипала. Она пристала к машине, и теперь, осознал он, у его руки больше не было настоящей ладони. Оторваться можно было, лишь оторвав от тела собственную руку. Его рука, все его тело стали отростками машины, он превратился в сифон, по форме напоминающий человека, по которому медленно циркулировали те же потоки. Потом исчезли стены, однако машина осталась. Она вытянулась, простерлась вдаль, в снежную тьму. Чекушкин почему-то — потому что был частью машины — ощущал ее огромность. Машина без устали поедала все, что находилось от нее по бокам, все, что еще оставалось в мире, что еще не сделалось ею самой, и свои собственные отходы она тоже поглощала. Теплая, полная отравы, она все росла и росла.

Но утром ему стало гораздо лучше. Горячий душ смыл сон, вдова улыбалась ему, давая понять, что он прощен. За кофе ему пришел в голову зачаточный план решения проблемы “Солхимволокна”, первый мысленный проект сложной системы взаимных услуг, сплетенных веночком. В половине девятого он ждал у главной проходной “Уралмаша” с запасным портфелем, нагруженным парочкой тщательно отобранных предметов. “Уралмаш”! Шкатулка возможностей! Снег прекратился, и мир был белым, как меренга, под голубоватым, как яичная скорлупа, небом. Ворота распахнулись.

— Юрий, привет, — крикнул он вахтеру, — как мать себя чувствует?

И он протанцевал внутрь на своих аккуратных маленьких ножках.

Тотчас подхватило стрельца буйным вихрем и понесло по воздуху так шибко, что с головы шапка свалилась. “Эй, Шмат-разум! Постой на минутку, моя шапка свалилась”. — “Поздно, сударь, хватился! Твоя шапка теперь за пять тысяч верст назади”. Города и деревни, реки и леса так и мелькают перед глазами…

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Мешковатые костюмы-двойки — не самый подходящий выбор наряда для властителей дум; и все же именно таковыми в идеале полагалось быть аппаратчикам, правившим Советским Союзом в бо-е. Ленинское государство сделало ставку на то же, на что двадцатью пятью веками раньше ставил Платон, высказывая предположение, что просвещенные умы, обладающие абсолютной властью, будут служить народу лучше, нежели презренные политиканы республик. На бумаге СССР и был республикой, по сути — огромной многонациональной федерацией республик, и его конституции (их было несколько) гарантировали его гражданам всевозможные гражданские права. Но на деле советская система относилась к понятию прав глубоко отрицательно, если понимать под ними какие-либо намеки на то, что 200 миллионам мужчин, женщин и детей, населяющим Советский Союз, следует независимо сосредоточиться на 2оо миллионах разных направлений, в которых все они будут вести поиски счастья. Это было общество с единой программой счастья, которую провозгласили научной, а следовательно — как сообщили народу, — столь же неоспоримой, сколь земное тяготение. Истоки этой программы лежали в важнейшем открытии, которое можно было приравнять к торжественному обнародованию единой логической системы истории человечества. Затем в нее были внесены уточнения, она была систематизирлвана, упрощена и, наконец, сведена к набору набитых в голову принципов, причем все это — без какого-либо ущерба для ее полноты и значимости.

Для ее выполнения те, в кого вложили необходимые знания, были уполномочены действовать напрямую, без ограничений, налагаемых законами или какими-либо моральными устоями былых времен. Так, наряду с номинальными государственными и общественными структурами и существовали партия, иерархия которой затмевала все прочие иерархии, а организационная схема отражала подлинную нервную систему страны. На каждом заводе, в каждом армейском подразделении, на каждом факультете вуза, в каждом горсовете был свой партком, сотрудниками которого были люди, на бумаге не всегда превосходящие по должности солдат, профессоров, заведующих или функционеров, среди которых они работали, но которые, по сути, обладали неограниченной властью направлять, подталкивать, дезориентировать, угрожать, вмешиваться, отменять. На самом верху эта система была явной. Президиум, управлявший Советским Союзом, не был кабинетом министров. Это был Президиум ЦК КПСС — это была вотчина Первого секретаря, вождя, главного среди властителей дум СССР. Иногда Первый секретарь являлся одновременно Председателем Совета министров СССР, иногда нет. Это было не так уж важно. Номинальная должность предсовмина была второстепенной ролью, симпатичной побрякушкой, висящей на шее у настоящей власти.

Обычным аппаратчикам, разумеется, не разрешалось философствовать в свободное время по собственному починуИдеологический курс устанавливали наверху и спускали вниз в форме решений съездов и газетных передовиц — “партийную линию” требовалось лишь воплощать в жизнь. Но, возвращаясь к властителям дум, аппаратчикам, даже тем, кто занимал низшие должности, многое оставляли на их собственное усмотрение; вернее, они обязаны были импровизировать. Им приходилось принимать бесконечные, быстрые, неоспоримые решения о судьбе стоящих перед ними людей. Теория у них в головах была всеобщей по своему распространению; всеобщей полагалось быть и их компетенции. Они действовали во имя будущего человечества, которое им предстояло построить, став сейчас, в настоящем, специалистами по человеческой природе. В этом смысле даже самые безжалостные из них работали с людьми в профессиональном смысле. Они выступали в качестве двигателей прогресса, устроителей, цензоров, соблазнителей, искателей талантов, комиков, психологов, судей, палачей, вдохновленных ораторов, воспитателей, а время от времени даже политиков — представителей народа, донося до внимания центра заботы своих избирателей. Их власти намеренно была придана эта черта: она должна была быть неограниченной, должна была обладать весом всего начинания, за ней стоящего, в каких бы непредвиденных ситуациях эти царьки ни оказались. При Сталине был период, когда их начали заменять органы безопасности, но Хрущев восстановил верховенство аппарата. Для мешковатых костюмов имелась и другая причина. Прежде, в бурные времена, на заре ленинского государства, партийные деятели обозначали свою власть, используя прямую символику силы. Они носили кожаные куртки и кавалерийские шинели, держали револьверы на виду. Позже, в сталинские времена, партийные стали одеваться скромно и строго — почти по-военному. Сам Сталин предпочитал простые гимнастерки без знаков различия; в самом конце жизни, когда его превозносили как стратегического гения Великой Отечественной, он полюбил носить разукрашенную форму пряничного генералиссимуса. Теперь же, наоборот, символику использовали подчеркнуто гражданскую, управленческую. Костюм партийного работника 60-х годов заявлял о том, что его владелец — не солдат, не милиционер. Он — человек, который может отдавать приказы солдатам и милиционерам. Властители дум снова обосновались наверху.