Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

На Английской набережной, в доме Маркевича, у г-жи Бенсон.

Перевод

Петербург. 27 октября

Я получил, любезнейший папинька, ваши два последние письма и не могу передать вам, сколь я был растроган добротой, с какой вы позаботились о нашем будущем устройстве в Москве. С другой стороны, мне несколько досадно, что вы потратились, дабы предоставить нам пользование квартирой. Ибо, судя по тому, как складываются здесь дела, я пока не вижу, когда смогу уехать отсюда. Вот как они обстоят. На прошлой неделе я виделся с вице-канцлером, и прием, оказанный им мне, намного превзошел мои ожидания. Не знаю, сказывал ли я вам, что в прошлом году мы были в постоянных сношениях и что некоторые мои письма, относящиеся до вопросов дня, были представлены и ему и государю*. И вот после четвертьчасовой беседы о том, что служило предметом нашей переписки, он весьма любезно спросил меня, не соглашусь ли я вернуться на службу. Так как я уже давно предвидел этот вопрос, я сказал ему, что да и как я мыслю это возвращение. Тогда он попросил меня продлить мое пребывание в Петербурге, говоря, что считает необходимым что-то устроить, что он об этом подумает и вскорости я о нем услышу. Одним словом, и дабы сократить ненавистное мне писание, — я был вполне удовлетворен этим свиданием, даже не столько из своих личных интересов, сколько в интересах дела, единственно меня затрагивающего.

На днях я познакомился также с графиней Нессельроде*, которая отнеслась ко мне чрезвычайно ласково и любезно. Я встретился с ней у князя Вяземского. Мы были вчетвером, оба Вяземские, она и я, и разошлись только в три часа утра. Через день она пригласила меня к себе. Мне оказан был самый ласковый прием. Это весьма умная женщина и отменно любезная с теми, кто ей нравится. Опускаю подробности, ибо в письме они походили бы на сплетни. Но о чем я не могу умолчать, это о приязни, какую при всяких обстоятельствах выказывает мне князь Вяземский. Самый близкий родственник не мог бы с большим рвением и усердием, нежели он, заботиться о моем благе.

Я нашел здесь еще одного радетеля. Это Л. Нарышкин*, генерал-адъютант. Я был у него сегодня по его возвращении из Гатчины, и он сказал мне, что, случайно прочитав прошлым летом брошюру, напечатанную мною в Германии*, он, следуя своей привычке, всем говорил о ней, и в конце концов ему удалось представить ее государю, который, прочитав ее, объявил, что нашел в ней все свои мысли, и будто бы поинтересовался, кто ее автор. Я, конечно, весьма польщен этим совпадением взглядов, но, смею сказать, — по причинам, не имеющим ничего личного.

Я еще многое мог бы прибавить касательно моего настоящего положения в Петербурге, но это останется до другого раза. Простите, любезнейшие папинька и маминька. Ввиду того, что мы переехали, будьте любезны направлять ваши письма по нижеследующему адресу: на Английской набережной, в доме Маркевича, у г-жи Бенсон.

Тютчевым И. Н. и Е. Л., 13 ноября 1844*

104. И. Н. и Е. Л. ТЮТЧЕВЫМ 13 ноября 1844 г. Петербург

St-P<étersbourg>. Ce 13 novembre 1844

Comment, chers papa et maman, avez-vous pu imaginer que quelque chose qu’il arrive, je quitterai la Russie, je ne dis pas sans vous avoir revu, mais même sans avoir passé plusieurs mois avec vous. On me nommerait ambassadeur à Paris, à la condition de m’en aller immédiatement de Russie, que j’hésiterais à accepter. C’est pour vous dire, combien peu je suis pressé de m’en aller, et ma femme c’est encore moins. L’idée seule de retourner à Munich lui donne le cauchemar — et ce n’est qu’à présent que par le contraste elle éprouve dans sa plénitude l’ennui qu’elle y a subi dans les derniers temps. Et puis pourquoi ne l’avouerions-nous pas — Pétersb<ourg> comme société est peut-être un des plus agréables séjours qu’il y ait en Europe. Et quand je dis Pétersbourg, c’est la Russie, c’est le caractère russe, c’est la sociabilité russe. Voilà ce qui lui plaît et voilà ce qui fait qu’elle est si impatiente d’aller à Moscou, parce qu’elle est sûre de retrouver tout cela à Moscou, à un plus haut degré encore.

Pour moi, arrivé à l’âge de 40 ans, sans avoir p. ad. jamais venu au milieu de la société russe, je me trouve très satisfait d’y être et je me trouve très agréablement impressionné de la bienveillance peu commune qu’on m’y témoigne. Ce n’est pas une vanité seulement qui s’en trouve flattée. C’est encore un autre sentiment, un sentiment meilleur que la vanité.

Quant à mes intérêts, à mes affaires de service, j’ai tout lieu d’espérer qu’en définitive elles profiteront aussi de ce séjour. Ce qui m’a fait manquer ma carrière jusqu’à présent, c’est précisément mon absence continuelle du pays. Toutes mes relations russes c’est à l’étranger que je les ai formées. Le Vice-Chancelier me témoigne de l’intérêt, et ce qui est mieux encore, c’est qu’il en prend aussi à l’affaire, à la cause que je plaide devant lui. Quant à Comtesse N<esselrode>, elle a été d’une amabilité peu ordinaire pour moi et elle a fait aussi un accueil des plus gracieux <à ma femme> qui est allée l’autre jour à sa soirée. Malheureusement elle est partie hier pour Mitau, pour faire une visite à une amie, chez laquelle elle restera quatre semaines. C’est un contretemps. Nous avons fait aussi une connaissance assez intime avec Mad. de Seebach, la fille du Comte de Nessel<rode>*, bonne et sympathique personne. Nous avons dîné l’autre jour chez la Comtesse Woronzow* qui a un jour dans la semaine, etc. etc. Ce soir je vais chez Mad. Smirnoff, où il y aura le Grand-Duc Michel*. Quant à la G<rande>-Duchesse M<arie> qui est rentrée en ville, j’espère la voir ces jours-ci. Voilà de puérils détails, mais que je vous écris pour faire preuve de bonne volonté. Quant à moi, je ne vous demande qu’une chose, chers papa et maman, et d’être bien persuadés que votre désir de me voir à Moscou n’est pas plus grand que le mien d’y être et que je ne quitterai Pétersb<ourg> que pour y aller. Mes tendresses les plus tendres à Dorothée et à son mari.

Перевод

С.-Петербург. 13 ноября 1844

Как могли вы подумать, любезнейшие папинька и маминька, чтобы я, как бы ни сложились обстоятельства, покинул Россию — уж не говорю не повидавшись с вами, но даже не проведя с вами нескольких месяцев. Будь я назначен послом в Париж с условием немедленно выехать из России, и то я поколебался бы принять это назначение. Говорю вам это, чтобы доказать, сколь мало я расположен уезжать, — а жена моя еще того меньше. Одна мысль вернуться в Мюнхен действует на нее как кошмар, и она только теперь, при сопоставлении, во всей полноте ощущает ту скуку, какую испытывала там в последнее время. А затем — почему бы не признаться в этом? — Петербург, в смысле общества, представляет, может статься, одно из наиболее приятных местожительств в Европе, а когда я говорю — Петербург, это Россия, это русский характер, это русская общительность. Вот что ей нравится и вот почему она так стремится в Москву, ибо уверена, что в Москве найдет это в еще большей степени.

Что касается меня, то, достигнув сорокалетнего возраста и никогда, в сущности, не живши среди русских, я очень рад, что нахожусь в русском обществе, и весьма приятно поражен выказываемой мне благожелательностью. Это не только льстит моему тщеславию. Тут другое чувство — чувство, которое лучше тщеславия.

Что до моих интересов, до моих служебных дел, я имею полное основание надеяться, что в конце концов пребывание здесь и им послужит на пользу. До сих пор моя карьера терпела неудачу именно вследствие постоянного моего отсутствия. Все мои русские отношения завязались за границей. Вице-канцлер выказывает мне внимание и, что еще важнее, интересуется также делом — тем делом, которое я перед ним отстаиваю. Что до графини Нессельроде, она была необычайно любезна со мной и также весьма ласково приняла мою жену, которая намедни была у нее на вечере. К сожалению, она уехала вчера в Митаву навестить приятельницу, у коей пробудет четыре недели. Это некстати. Довольно близко познакомились мы также с госпожой Зеебах, дочерью графа Нессельроде*, доброй и симпатичной особой. На днях мы обедали у графини Воронцовой*, которая принимает раз в неделю, и т. д. и т. д. Сегодня вечером я еду к госпоже Смирновой, у которой будет великий князь Михаил Павлович*. Что касается до великой княгини Марии Николаевны, которая вернулась в город, я надеюсь увидеть ее на этих днях. Вот пустые подробности, но я сообщаю их вам как доказательство своего усердия. Что до меня, то прошу вас только об одном, любезнейшие папинька и маминька, это быть вполне уверенными, что ваше желание видеть меня в Москве не сильнее моего желания оказаться там, и я уеду из Петербурга для того лишь, чтобы туда отправиться. Самый нежный привет Дашиньке и ее мужу.

Вяземскому П. А., ноябрь — декабрь 1844*

105. П. А. ВЯЗЕМСКОМУ Ноябрь — декабрь 1844 г. Петербург

Jeudi

Voici, mon Prince, l’article non-mutilé*. J’oserai seulement vous prier de le lire un peu vite pour que je puisse au plutôt restituer le livre au propriétaire qui le réclame. Lisez seulement les trois derniers chapitres de l’article, les Polonais, les Russes et l’aperçu général. Tout le reste se trouve à peu près intact dans votre exemplaire. Mais n’est-il pas attristant de voir qu’un étranger, un ennemi presque, a de nous-même, de ce que nous sommes et pouvons être, toute cette intelligence, toute cette conscience historique qui nous manque si complètement et ce qui le prouve, c’est que bien des hommes, même les plus avancés parmi nous, auront lu cet article sans y rien comprendre… Il y a plus. Il y a sous la haine de cet étranger non seulement plus d’intelligence, mais encore plus de sympathie. Comparez, je vous prie, le coup d’œil si poétique et pourtant si vrai qu’il jette sur la carte de la Russie, avec toutes les ignobles petites caricatures, prétendues nationales, dont nous nous sommes mis depuis quelque temps à illustrer le pays…

Une des dispositions les plus chagrinantes qui se remarquent en nous, c’est cette disposition à entrer dans toutes les questions par leur côté le plus mesquin et le plus ignoble. Ce besoin d’aborder le château par la basse-cour. Ceci est mille fois pis qu. Car l’ignorance, dans une nature saine, est croyante et merveilleuse, tandis que cette disposition-là est à tout jamais stérile.