Ефремовы. Без ретуши - Федор Раззаков

«Центр тяжести» ефремовского спектакля был в том, что человек впал в тяжелую депрессию, совпавшую с депрессией времени. «Превращенному», ему некуда себя девать, к тому же у него хватает ума, чтобы, как сказал однажды Чехов, «не скрывать от себя своей болезни и не лгать себе и не прикрывать своей пустоты чужими лоскутьями, вроде идей 60-х годов…».

«Депрессия времени» образца 1976 года — это тот самый период, который чуть позже назовут «брежневским застоем». Хотя миллионы советских людей, живя в этом времени, чувствовали себя в полной безопасности: никто не покушался на их жизнь (преступность в стране была не столь высокой, как это случится уже через десятилетие), не отнимал работу (легальной безработицы в СССР фактически не было), не разжигал конфликты на межнациональной почве (за исключением каких-то локальных случаев). Правда, была одна проблема — все больше физически сдавал генсек Леонид Брежнев, которому в декабре 1976 года исполнилось 70 лет. Именно тогда он, кстати, надумал уйти на покой, оставив вместо себя более молодого руководителя — пятидесятитрехлетнего главу Ленинградского обкома Григория Романова. Но либеральный клан предпринял все возможное, чтобы этой рокировки не произошло и больной генсек остался на своем троне. Что было трагической ошибкой, предопределившей последующее поражение государственников в противостоянии с либералами.

Приди тогда Романов к власти, впервые в советской истории во главе страны встал бы чистокровно русский человек. До этого все было иначе и в руководителях у нас были: В. Ленин (в его жилах было смешение кровей: русской, еврейской, шведской, немецкой), И. Сталин (грузин), Н. Хрущев (украинец), Л. Брежнев (русский-украинец). Не случайно Романова люто ненавидела почти вся либеральная советская интеллигенция и просто панически боялась его прихода к руководству страной. Им мечталось, чтобы страной правил их брат-либерал, а если и русак, то не чистокровный — с примесью. Поэтому ситуация с больным Брежневым была на руку либералам: во-первых, впадающая в маразм личность больного генсека все сильнее подрывала уважение к советской власти; во-вторых, усугублялись экономические и социальные изъяны, что давало возможность либералам, критикуя их с помощью того же искусства (держа фигу в кармане), провозглашать себя прогрессистами. А вот государственникам в этой ситуации было тяжело. Взять того же Игоря Горбачева (кстати, земляка Г. Романова и его сподвижника), который в 1975 году возглавил Театр имени Пушкина (Александринку) и в 1978 году тоже поставил (с А. Сагальчиком) чеховского «Иванова», но уже как контрапункт ефремовской постановке. Если у Ефремова спектакль был о «времени депрессии», то у Горбачева совсем про иное. Вот как об этом писала Т. Забозлаева:

«Иванов» появился в Пушкинском театре, когда вспыхнувший в середине 1970-х интерес к ранней чеховской пьесе достиг апогея.

Уже были высказаны свои за и против в истолковании «странного» чеховского героя, в понимании его рефлексии. Уже сложился свой стиль оформления «Иванова». Опустошенность — вот образ, который вызывала в сознании сценография Д. Боровского (спектакль МХАТа) или О. Твардовской и В. Макушенко (спектакль Московского театра имени Ленинского комсомола) (там с 1973 года верховодил еще один театральный либерал — Марк Захаров). Все вымерло, высохло, одряхлело, скукожилось на пути к небытию, открыв пространство сквозняку. Пустыня.

Китаев[21] воспринял атмосферу «Иванова» как сгусток определенных идей, символов, цветов, понятий, характеризующих жизнь русского интеллигента в эпоху декаданса…

Иванов — Горбачев умен, опытен, искушен в жизни. Не тридцатипятилетний мужчина, ошеломленный своим бессилием, не понимающий себя и других, а человек, проживший жизнь ярко, и полно, и смело. И вдруг заглянувший за запретную черту, туда, на кладбище, в потусторонний мир, где вечность.

Человек перед вечностью — вот тема горбачевского Иванова. Что есть жизнь человеческая, не сама по себе, а в сравнении с небытием? Он думает об этом, он подводит итоги здесь, на кладбище, словно Гамлет. И ужасается своей мизерности. Как много было отпущено и как мало оказалось достигнуто! Эх, начать бы все сначала! Иванов — Горбачев в какой-то миг всерьез увлечен этой идеей. И потому он всерьез влюблен в Сашеньку (актриса Л. Чурсина). Единственный среди исполнителей Иванова 1970-х годов, Горбачев играет зарождение любви. Любви истинной, деятельной, страстной…

Именно потому, что Иванов — Горбачев — мужчина, он способен отвечать за свои поступки.

Он не станет каяться перед зрителями, не будет исповедоваться и просить прощения. Он будет судить себя сам, безжалостно и жестоко, не жалуясь на судьбу и никого не обвиняя… Это драма не одного человека, не десятка и не сотни людей, драма не самоубийцы, а определенного отрезка русской культуры, которая на какой-то миг попала в тупиковую ситуацию….

Иванов — Горбачев убивает не только себя. Его выстрел символически возвещает исчерпанность целой эпохи, открывая поле деятельности для дальнейшего движения, для будущего развития общества…»

Таким образом, если у Ефремова и Захарова их «Ивановы» — это скулеж, маета по поводу того, что депрессивное время никак не закончится, то у Горбачева — вера в лучшее будущее и призыв не отчаиваться.

Кстати, именно в это «депрессивное время» власти продолжают награждать Ефремова высокими наградами. Так, в 1974 году он получил Государственную премию СССР за спектакль «Сталевары», а два года спустя стал народным артистом СССР. Эти награды распаляют творческое воображение Ефремова. И он ставит (на этот раз с Андреем Мягковым) еще одного «Иванова», но уже в советском варианте — спектакль «Утиная охота» (1978) А. Вампилова. Это опять был спектакль о депрессивном времени, только теперь уже на основе современного материала. Главный герой пьесы — Виктор Зилов — это лишний человек в советской упаковке, который удивительным образом совмещает внутри себя черты подлеца и благородного человека. Как охарактеризует его М. Туровская: «Зилов — фигура типичная. Это оборотная сторона бездушного и рационального технократства. Его служба — это своего рода пенсия по инвалидности души. «Сверхтекучесть» его нравственности, морали, жизненных устоев и даже личных чувств такова, что ни в чем и ни по какому поводу на него положиться невозможно. Но при этом он незауряден, природно талантлив, полон возможностей и благих душевных порывов — в этом его обаяние. Яркость вампиловского героя — стихийный протест против скучно-односторонней целесообразности и деловитости. Жизнь сделала из Зилова редкостный образец цинизма, законченный экземпляр рыцаря «до лампочки».