Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

можно возвыситься. Скорее из-за ужасной усталости, происходящей от слишком затянувшейся невыносимой ситуации. Каждое мгновение убеждает, что у меня нет больше вкуса к жизни. Очень неблагоразумно ты поступила в пору моей юности. Твоя неосторожность и мои прежние ошибки давят на меня со всех сторон. Мое положение отчаянное. Есть люди, которые меня приветствуют, есть такие, что со мною заигрывают, может быть, есть и те, что мне завидуют. Литературное мое положение более чем благополучное. Я могу писать все, что захочу. Все будет напечатано. Поскольку у меня непопулярный вид мышления, я заработаю мало денег, но впоследствии приобрету огромную известность, я знаю это – лишь бы мне хватило мужества выжить. Но душевное мое здоровье… отвратительно; безнадежно, быть может. У меня есть еще планы: «Мое обнаженное сердце», романы, две драмы, одна из которых для Французского Театра, – будет ли когда-нибудь все это осуществлено? Не думаю. Мое положение в обществе ужасно – именно здесь кроется величайшее зло. Никакого покоя. Оскорбления, обиды, унижения, о которых ты и помыслить не можешь и которые разъедают воображение, парализуют его. Я зарабатываю немного денег, это правда; если бы у меня не было долгов и не имей я больше состояния, Я СТАЛ БЫ БОГАЧОМ, да будет проклято это слово; я смог бы давать тебе деньги, смог бы без опасения быть щедрым к Жанне. Мы поговорим о ней сейчас. Ты сама вызвала эти объяснения. – Все деньги уплывают на расточительное и нездоровое существование (я живу очень плохо) и на оплату или скорее недостаточное погашение старых долгов, на судебные издержки, гербовую бумагу и проч.

Теперь поговорим о более приятных, то есть текущих, делах. Так как действительно мне необходимо спастись и ты единственная можешь меня спасти. Я один, без друзей, без любовницы, без собаки и без кота, которым бы мог пожаловаться. У меня нет ничего, кроме портрета отца, который всегда молчит.

Я в таком же страшном состоянии, что испытывал осенью 1844 года. Покорность хуже ярости.

Но физическое мое здоровье, в котором я нуждаюсь для тебя, для себя, для своего дела, – вот вопрос! Необходимо сказать тебе об этом, хотя ты и обращаешь на это мало внимания. Не хочу говорить о нервных заболеваниях, подтачивающих меня день за днем и уничтожающих смелость: о рвотах, бессоннице, кошмарах, слабости. Об этом я очень часто тебе говорил. Но бесполезно стыдиться тебя. Ты знаешь, что в ранней молодости я переболел сифилисом, от которого позднее счел себя полностью излеченным. В Дижоне, после 1848 года, был новый взрыв. И снова временное облегчение. Теперь он возвращается и принимает новую форму: пятна на коже и поразительная усталость во всех суставах. Можешь поверить мне; я себя знаю. Быть может, тоскливое состояние, в котором я нахожусь, мой ужас усугубляют болезнь. Но мне необходим строгий режим, и не при моем образе жизни я смогу его соблюдать.

Оставляю все это в стороне и возвращаюсь к мечтам; я испытываю удовольствие еще прежде, чем изложу их. Кто знает, смогу ли я еще раз открыть тебе всю свою душу, которую ты никогда не ценила и не понимала! Пишу без колебаний, настолько убежден, что это правда.

В детстве у меня был период страстной любви к тебе; слушай и читай без страха. Этого я тебе никогда не говорил. Я вспоминаю об одной прогулке в фиакре; ты вышла из психиатрической больницы, куда была помещена, и показала мне, чтобы доказать, что думала о своем сыне, рисунки пером, которые сделала для меня. Ты думаешь, у меня страшная память? Позднее площадь Saint-André-des-Arts и Нейи. Долгие прогулки, постоянная нежность! Я вспоминаю набережные, такие печальные по вечерам. Ах! Это было для меня счастливым временем материнских ласк. Извини, что называю счастливым временем то, что было, несомненно, скверным для тебя. Но я всегда жил в тебе; ты была только моей. Ты была одновременно и божеством, и товарищем. Быть может, ты удивишься, что я могу говорить со страстью о времени, давно ушедшем. Я и сам удивлен этим. Возможно, оттого, что я испытал еще раз желание смерти, старые вещи так живо вырисовываются в воображении.

Ты знаешь, какому жестокому воспитанию хотел меня вслед за тем подвергнуть твой муж; мне уже сорок лет, а я не могу вспоминать без содрогания о коллежах, а тем более о страхе, который внушал мне отчим; я его все-таки любил. Кроме того, сегодня я достаточно умудрен, чтобы воздать ему должное. В конце концов, он был упрям и неловок. Касаюсь этого неглубоко, потому что уже вижу слезы на твоих глазах. Наконец, я убежал и с тех пор совершенно покинут. Я полюбил только удовольствие, вечное возбуждение, путешествия, красивую мебель, картины, девиц и т. п. Я за это жестоко наказан сегодня. Что касается опеки, скажу лишь слово: сегодня я знаю огромную силу денег и понимаю важность всего, что имеет к ним отношение; я представляю, что ты воображала себя очень ловкой, ты думала, что заботишься о моем благе; но лишь одно меня преследовало всегда: как случилось, что тебе на ум не пришла такая мысль: «Возможно, мой сын никогда не будет в той степени, как я, обладать чувством ответственности за свое поведение; но возможно также, что он станет человеком замечательным в других отношениях. В таком случае, что я должна делать? Осужу ли его на двойственное, противоречивое существование, почитаемое, с одной стороны, отвратительное и презираемое – с другой? Осужу ли я его на то, чтобы он влачил до старости позорное клеймо; клеймо, которое причиняет вред, является причиной бессилия и горечи?» Очевидно, если бы ты не прибегла к опеке, все было бы промотано. Нужно было приобрести вкус к работе. Юридический совет состоялся, все промотано, а я стар и несчастен.

Возможно ли омоложение? В этом весь вопрос.

У этого возвращения к прошлому лишь одна цель: показать, что меня можно извинить, если не полностью оправдать. Если ты чувствуешь упреки в том, что я пишу, знай по крайней мере, что это нисколько не умаляет моего восхищения твоим великодушным сердцем, моей признательности за твое самопожертвование. Ты всегда жертвовала собой. Единственный дар, которым ты обладаешь, – это гений самопожертвования. В тебе меньше разума, чем милосердия. Я же с тебя требую большего. Я прошу одновременно совета, поддержки, полного взаимопонимания, чтобы спасти меня. Умоляю тебя, приезжай, приезжай. Я нахожусь на грани нервного напряжения, у меня на исходе нервы, мужество, надежда. Я предвижу непрерывный ужас. Я предвижу заторможенность своей литературной