Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сложность психологического состояния Бодлера заключалась в том, что он вполне сознавал бессмертие собственной поэзии и ее непризнанность современниками. На это противоречие накладывалось – пусть не бедственное, – но, скажем, непростое финансовое положение, постоянно вынуждающее думать о продажах книг, кредиторах, устройстве быта. Необходимо было увеличивать тиражи, издавать новые книги, постоянно напоминать о себе, ибо «книги, которые не переиздаются, забываются».
Увы, друг и издатель книг Бодлера Огюст Пуле-Маласси был на грани банкротства, чему в определенной степени споспешествовали и авансы, выданные автору «Цветов Зла», который задолжал издательству ни много ни мало пять тысяч франков. Частично это были авансы за ненаписанные книги и права на переиздание написанных. В мае 1861-го в целях погашения долга Бодлеру пришлось пойти на передачу издателю всех прав на издание и переиздание всех своих произведений – как уже написанных, так и существующих в замысле. Это был «широкий» жест, но и он только на год отодвинул финансовый крах фирмы Маласси.
Надо признать, что краху способствовала и политика самого издателя, в частности, совершенно утопический проект роскошного подарочного издания «Цветов Зла» стоимостью 25 франков экземпляр (вместо обычных 2 франков). Даже самому автору этот проект показался странным, но все его попытки отговорить друга от опасной затеи не увенчались успехом. Бодлер верил, что его книги стоят куда больше, чем пять тысяч, за которые он уступил права на них Мальасси, но он считал, что обычные «дешевые» издания целесообразней для продаж.
Как и следовало ожидать, Мальасси «прогорел» уже на стадии подготовки книги к печати и не просто потерпел финансовый крах, но очутился в долговой яме, тем самым дважды поставив Бодлера в крайне затруднительное положение – как косвенного виновника тюремного заключения друга и как автора книг, права на издание которых принадлежат узнику-банкроту. Бодлер признается матери, что крах Мальасси ставит его под угрозу прозябания.
Приведу пространное письмо Бодлера матери, датированное 6 мая 1861 года, интересное как жгучий документ, описывающий душевное состояние поэта и характер его отношений с мадам Опик.
Мадам Опик
[Париж, 6 мая 1861 г.]
Дорогая мама, если ты обладаешь истинным гением материнства и еще не устала, приезжай в Париж, приезжай со мной повидаться, постарайся это сделать. Я же по тысяче страшных причин не могу приехать в Онфлёр на поиски того, в чем так нуждаюсь: чтобы меня немного ободрили и приласкали. В конце марта я тебе писал: «Увидимся ли мы когда-нибудь?» Я находился в одном из тех кризисов прозрения, когда видишь ужасную правду. Я отдал бы не знаю что, лишь бы провести несколько деньков около тебя, тебя, единственного существа, к которому привязана моя жизнь, неделю, три дня, несколько часов.
Ты не читаешь достаточно внимательно моих писем, ты думаешь, что я лгу или, по крайней мере, преувеличиваю, когда говорю о своем отчаянии, о здоровье, об ужасе перед жизнью. Я сказал, что желал бы тебя видеть и не могу отправиться в Онфлёр. В твоих письмах много заблуждений и неверных мыслей, которые мог бы исправить разговор, и не хватило бы шести томов писем, чтобы разрушить.
Каждый раз, когда я беру в руки перо, чтобы обрисовать свое положение, я испытываю страх; боюсь тебя убить, поразить твое слабое тело. А я, хоть ты и не подозреваешь этого, постоянно нахожусь на грани самоубийства. Я верую в то, что ты страстно любишь меня; у тебя ум слеп, зато характер так великодушен! Я горячо любил тебя в детстве; позднее, под бременем твоей несправедливости, я отказывал тебе в уважении, словно материнская несправедливость могла допустить отсутствие сыновнего уважения; я часто в этом раскаивался, хотя по привычке ничего не говорил. Я больше не являюсь неблагодарным, вспыльчивым ребенком. Долгие размышления о моей судьбе и твоем характере помогли мне понять все мои заблуждения и все твое великодушие. Но в общем, зло причинено, оно совершено из-за твоей неосторожности и моих ошибок. Видимо, нам предначертано любить друг друга, жить друг для друга и окончить нашу жизнь так благородно и так нежно, насколько это возможно. И тем не менее из-за скверных обстоятельств, в которых я нахожусь, я убежден, что один из нас убьет другого и что в конце концов мы убьем друг друга. После моей смерти ты не проживешь долго, это очевидно. Я единственное, что дает тебе силу жить. Неоспоримо, что после твоей смерти, в особенности если бы я явился ее причиной, я убил бы себя. Твоя смерть, о которой ты часто говоришь с таким смирением, ничего бы не исправила в моем положении; опека осталась бы в силе (почему бы и нет?), ничто не было бы оплачено, и я, кроме терзаний, испытывал бы чудовищное ощущение полного одиночества. Мне себя убить – но это абсурд, не правда ли? «Ты оставишь свою старую мать совершенно одну», – скажешь ты. Признаюсь, даже не имея полного права на самоубийство, я полагаю, что бездна страданий, которые я испытываю уже около тридцати лет, оправдали бы меня. «А Бог!» – скажешь ты. Я всем сердцем (с искренностью, о которой никто, кроме меня, не знает!) хочу верить, что невидимое высшее существо заинтересовано в моей судьбе; но что сделать, чтобы в него поверить?
Что касается самоубийства, идеи не навязчивой, но приходящей в определенные моменты, есть одна вещь, которая должна тебя успокоить. Я не могу себя убить, не приведя дела в порядок. Все мои бумаги в Онфлёре в величайшем беспорядке. Следовательно, нужно проделать в Онфлёре немалую работу. И, будучи там, я уже не смог бы от тебя оторваться. Ты можешь предположить, что я не хотел бы осквернить твой дом какой-нибудь недостойной выходкой. Кроме того, ты сошла бы с ума. К чему самоубийство? Из-за долгов? Да, и все-таки над ними
