Сны Флобера - Александр Белых

— Приходи ко мне, Фта, и в Мемфис отнеси, видишь, сердце моё убежало тайком. Что гонит меня к месту казни? Имя моё ненавистно, кому мне открыться сегодня?

Флобер бежал и бежал, пока не стал задыхаться.

— О, если б я знал имя господа, он научил бы меня выдыхать хвалу и вместе с ней тот безжизненный глоток воздуха, застрявший в гортани…

«Фта наклонился надо мной, утомлённый солнцем, и наклонился вечер над озером; отбросив посох, я не устыдился поцелуев — уста его, как расколотый кувшин, пролились в мои уста».

Когда слёзы стали остывать, Флобер проснулся.

Было тихо, как в Алуште. В море покачивалась лодка; один из рыбаков, пытаясь сохранить равновесие, забрасывал невод. Он утопал в ослепительном свете полуденного солнца.

Флобер щурился. Мириад солнечных бликов на волнах превратили воды в ночной, сияющий огнями город со спущенными парусами, дремлющий на рейде.

На прибрежной траве покоились часы на кожаном ремешке. Через них прыгнул зелёноглазый кузнечик. Секундная стрелка конвульсивно вздрагивала, пытаясь преодолеть смертельный рубеж между девятью и десятью секундами, но каждая попытка завершалась поражением: тоненькая позолоченная стрелка неизбежно возвращалась в прошлое. Ей не хватало, видимо, той упругости мускулистых лап богомола, который с лёгкостью совершил немыслимый прыжок через Время, насмехаясь над человеческой механикой.

Глаза Флобера ещё не привыкли к яркому свету. В прибрежной заводи красовался ирис, с хрупким изяществом развернув фиолетовый с жёлтыми прожилками лепесток. Цветок двоился в воде. Он с каким‑то надменным великолепием отвернул лицо в сторону убегающей вдаль невыразимой мысли.

Из‑под широкого листа подорожника выполз муравей; пятясь, он волочил за собой полуживого собрата, ухватив цепкими клешнями за его правый ус, которым тот был не в силах пошевелить, отчего левый ус вздрагивал, как секундная стрелка на часах, теряющих завод — других признаков жизни муравей не подавал.

Трудно было поверить не в духовный подвиг муравья, а в инстинкт механических действий, совершаемых с таким усилием, что казалось: сострадание присуще всей природе! Застряв в ловушке из двух травинок, муравей — спаситель беспомощно напрягся, упираясь всеми лапками, стал на дыбы, пытаясь выбраться из тенет застывшего мгновения, в котором пребывала и умирала вечность.

…То, что принималось за мысль, куда отвернулся стройный ирис, превратилось в иссиня — чёрного махаона — парусника: шарахаясь из стороны в сторону над поверхностью воды — то вверх, то вниз, — он стремительно и зигзагообразно приближался к берегу, грозя заполнить собой, размахом своих крыльев всё пространство одиночества, куда снаряжается слово…

КТО СЪЕЛ СОБАКУ В ДЕЛЕ ЛЮБВИ

Страсть нетерпелива, а конъюнктура неустойчива.

Курс акций, сделав рывок вверх, стремительно пошёл вниз. Индекс «никкей» штормило в течение недели. Что ж, стихию не предугадать простому смертному налогоплательщику — тем более, если эта стихия рынка манипулируется с математическим расчётом парой — тройкой финансистов, скрывающихся за кукольным фасадом ФРС. Повседневная жизнь госпожи Исиды подчинялась напёрсточной игре этой конъюнктуры, и долгие годы эта зависимость была единственным источником её жизненной энергии. Исида схватилась за голову, запричитала, стала срочно экономить, как говорится у русских, «на спичках». Она наведалась на квартиру Ореста с ревизией продовольственных запасов в холодильнике. Он был пуст, только в морозильнике лежал оледенелый труп дорогущей красной рыбины, купленной месяца два назад. Её возмущение выплёскивалось через край, когда она обнаружила в чашке недоеденный рис, ссохшийся и пожелтевший, а в эмалированной кастрюле на плите — остатки супа из морской капусты и тофу — «очень полезного для здоровья продукта». Захлёбываясь от возмущения, Исида твердила, что непозволительно быть расточительным, что рис подорожал, что она помнит, как голодала в годы войны, что если б он знал вкус саранчи… Орест, пристыженный, стоял перед ней, поджав хвост, оправдывался, что не успел подъесть всё это, потому что якобы спешил на занятия каллиграфией.

— Почему спешил? Потому что проспал? А почему проспал? Потому что поздно ложишься спать! Вчера я звонила в двенадцать часов, ты еще не спал. А почему? Что ты делал ночью? Отвечай! Гуляешь по ночам, знаю…

Её вопросы сыпались, как из рога изобилия. Подозрения, обвинения, гнев, ревность — весь этот коктейль она выплеснула в лицо Ореста. При этом он отстранено, как бы выйдя из своего тела и не понимая, что она говорит, любовался её лицом, которое жило страстью и оттого стало человечным. Вспышки гнева освежали Марико, обнажали её лицо. Куда девалась маска «мисс Ур»?

Хрустальный шарик выпал из её рук иллюзий и закатился под стол, где половая тряпка давно не хаживала. Орест терялся: должен ли он отвечать или это риторические реплики?

— Я занимался уроками допоздна, а потом выходил подышать свежим воздухом перед сном, — оправдывался Орест.

Его рука машинально открывала и закрывала ящик стола, в котором бренчали столовые приборы. Вдруг рука нырнула внутрь и вынула широкий кухонный нож. Стальное лезвие блеснуло в электрическом свете. Исида бросила на него вопросительный взгляд. Кажется, она угадала его чудовищный, преступный импульс. И невольно отпрянула.

— Ты смотришь телевизор по вечерам! — отрезала Исида. — Я слышала в телефонную трубку, как он грохочет.

Его пальцы потрогали лезвие. Улыбка на лице Ореста жила своей собственной жизнью. Он облизал губы, кадык двинулся вверх — вниз. Взгляд Исиды убежал куда‑то внутрь, словно мышонок в норку. Его рука спрятала нож в стол, задвинула ящик.

— Нет, это опять проводились дорожные работы!

Исида свалила застарелый рис в суп, подогрела на газовой плите, вымыла пластиковую чашку, вновь наложила в неё слегка обновлённое блюдо, обожгла палец, ойкнула.

— Ешь! — строго велела она.

В ноздри Ореста ударил резкий запах, его лицо сморщилось.

— Что это? — робко спросил он.

— Еда!

Взяв палочки, Орест стал ковыряться. Еда сползала с палочек на край чашки, оттуда на стол, со стола на пол. За всем этим пристально наблюдала Исида, не выдержала, протянула ладони, чтобы поймать крохи. И промахнулась! Еда шлёпнулась на паркет возле остроносой туфельки Исиды. Орест продекламировал трёхстишие о ласточке, которая обронила помёт на его рисовую лепёшку поэта, когда тот сидел на краю галереи. Орест засиял улыбкой и тут же потускнел.

— Нет, возьми ложку!

Исида пошарила в ящике стола, достала ложку, взяла из рук чашку и сама стала кормить Ореста, как маленького ребёнка. Он хотел было сжать зубы, но рот непроизвольно открылся сам.

— Ешь!

Она запихивала ему в рот «полезные продукты питания». У него был такой вид, будто он подавился новорождённым ежонком. От принудительного кормления его спас телефонный звонок. На проводе был Макибасира. Он потерял свою работодательницу и настаивал на том, чтобы она немедленно возвращалась в офис. Едва дверь захлопнулась за Исидой, Орест подхватил чашку с остатками экзотической еды и вывалил содержимое в унитаз; затем вытравил съеденное, не всовывая пальцы в рот…

Раздражение Исиды росло. В очередной раз обнаружив, что сотрудники забывают выключать за собой свет в туалете, она пригрозила, что вырежет в двери окошечко для контроля. Она подняла шум. Орест застал её негодующей. Полчаса назад произошла схватка с Макибасирой. Он бросил в Марико стулом, рассыпал пачку бумаги, рычал сквозь зубы, прижал её к столу. Он обвинял хозяйку в том, что она бросила все дела. Исида знала: без него, одной ей не справиться с типографией, заказами, клиентами. Орест хотел ретироваться, но был замечен Исидой. Она подошла к нему и, не поднимая глаз, увела за собой на четвёртый этаж в пустующий офис, залитый ярким солнечным светом, где не было слышно грохота машин.

— Я хочу сдать помещение в аренду, поэтому надо прибраться здесь, вставить новые лампы, — объяснила Исида.

Они поставили стремянку, начали заменять люминесцентные лампы.

— Макибасира крепко ругается. Он говорит, что я не помогаю ему, всё время уделяю тебе, что он не справляется с работой, — пожаловалась Исида как бы ненароком.

Вдруг она, как потерявшая опору лиана, обмякла и опустилась на колени, обхватив руками ноги Ореста.

— Я ведь помогаю тоже! — пролепетал он, оправдываясь.

Он растерялся. Не этих слов ожидала Исида. То, чего она желала, нельзя выразить словами, произнести вслух. Это всегда имеется в виду, содержится в выражении глаз, в мягком прикосновении руки как бы невзначай. К Исиде это имело слабое отношение. Её движения были резче, грубее. Для неё больше подходило выражение «вынь да положь!» Орест не был догадлив: он не умел воспользоваться мгновением, когда женщина сама была бы рада отдать себя на волю молодого мужчины. Его сексуальные фантазии работали вхолостую.