Апокалипсис для шутников - Антон Краснов

…Валерий Гарб и Понтий Пилат переглянулись, а потом последний сказал, глядя на Пелисье:

– Значит, Сервилий, ты проиграл для меня спор?

– Он нашел его раньше меня… – выговорил Деций, который, расставшись со своим личным бесом, кажется, утерял и способность культурно и выгодно для себя врать.

– Значит, выиграл? Ты, Сервилий, молодец. Получай свою награду. Ты, кажется, хотел получить какой-то там кувшин?

– Любой кувшин, из которого ты, благородный Понтий, омыл бы руки, – слабым голосом ответил Пелисье.

– Погоди его награждать-то! – вмешался Валерий, который понял, что реально встал перед перспективой потери хлебной должности, которую он по дурости и по пьянке выставил на кон. – Может, этот здоровенный тип, который как будто кого-то там исцелил и воскресил, никакой и не… это… м-м-м…

– Мессия, – подсказал Пилат.

– Ну да! Вот именно. Мессия – это по-арамейски… по-еврейски, кажется, машиах, а по-гречески… гм… – Валерий прищелкнул пальцами и вдруг вспомнил: – А, ну да! По-гречески «мессия» – Христос! Ты – Христос? – прямо обратился он к чудо-целителю.

Тот качнул головой и ответил в том же духе, что и накануне, чем донельзя утомил его, бедного:

– Я лишь прошу чуда у Бога, и он дарует мне силу. Я совершаю крещение покаяния для прощения грехов, – длинно продолжал он, – но стоит среди вас Некто, кого вы не знаете. Он-то идущий за мною, и я недостоин развязать ремень у обуви Его…

– Так!!! – визгливо перебил его Публий Валерий Гарб Тупоумный. – Что ты мне тут говоришь? То ты тот, то ты не тот, ты меня что, за дурачка принимаешь, что ли? За дурачка?

Прокуратор был очень гневлив, особенно по утрам, когда его будили ни свет ни заря, да еще с похмелья, а с похмелья он, как это было свойственно всем обитающим на имперской периферии римским чиновникам, просыпался фактически каждый день.

– Как твое имя? – спросил он, чуть спустив пар.

– Иоханан, – ответил тот, кто изгнал беса из декуриона Деция и одним прикосновением затянул ужасную рану толстяка Манлия.

Пелисье вздрогнул. Ему почудилось что-то зловещее в том, что это изумительное существо с частью дионской крови в жилах звали так же, как и его, Пелисье. Хотя имя Иоханан в древней Иудее было распространено не меньше, чем имя Иван в русских деревнях.

– Ага, Иоханан, – повторил Публий Валерий, – дурацкие какие у вас имена. Ладно, сейчас мне нужно поспать, а потом разберемся, кто из вас мессия, а кто дурак. Эй, солдаты! Деций, болван, кликни легионеров!!! Эй, кто там?!

– Прокуратор… – тихо начал Деций, но Валерий не стал его слушать:

– Ты со мной спорить будешь? Забыл, кто тут гл… главный? Ва… Валерий за вас всех платит… вас всех – кормит!.. А ну… бррр… забрать – всех – немедленно-быстро?!

И, не удосужившись дождаться, чтобы хоть кто-то отреагировал на этот сумбурный приказ, Валерий схватил довольно тяжелую статуэтку бога Марса и швырнул в Деция. Конечно же, он и сам толком не отдавал себе отчета в том, зачем это делает. Правда, рука его была неверна, так что вместо Деция он угодил непосредственно в высоченного Иоханана, стоявшего впереди всех. Статуэтка бога войны угодила в его предплечье и глубоко поранила руку. По коже зазмеилась струйка крови, пробороздила ладонь и каплями потекла с кончиков пальцев. Иоханан тряхнул кистью, и брызги крови, как целая гроздь спелого красного винограда, упали на выложенный дорогущей керамической плиткой пол. Женя Афанасьев машинально посмотрел туда, где натекла кровь целителя: там, как последний писк римской моды того времени, виднелись нанесенные на керамическое покрытие изображения огрызков, остатков трапезы, недоеденных кусков мяса, опрокинутых чаш с пролившимся вином; при том изображения эти были сделаны столь искусно, что казались натуральными. Неизвестно почему, но это соседство живой крови с нарисованными остатками жратвы пресыщенных римлян взорвало Афанасьева. Хотя он никогда не считал себя вспыльчивым человеком, каковым был, к примеру, отсутствующий здесь Колян Ковалев.

Женя повернулся к Альдаиру и бросил ему:

– Вот что, дорогой. Давай-ка возьмем вон того урода и тот кувшинчик и ополоснем ему ручки, потому что понтов у Понтия много, а вот руки, видно, он сегодня еще не мыл, а? А то наши друзья с берега Генисаретского озера, – он кивнул на окровавленного Иоханана и мельком глянул на спутника Пелисье, стоявшего неподвижно, – уж слишком миролюбивы!

– А что? – кивнул воинственный дион. – Мне тоже кажется, что эти пропитые людишки слишком много себе позволяют. Что нам нужно взять? Вон тот кувшин?

– Да что угодно, из чего он умоет руки. Точнее, из чего МЫ умоем ему руки, а это не так уж и сложно. У моей двоюродной сестры был сын по имени Паша, он очень не любил чистить зубы и мыть руки, так что мне приходилось делать это насильно. Правда, Паше было пять лет, а этой римской скотине – не меньше сорока!

Несмотря на то что ни Пилат, ни Валерий, ни Деций ничего не поняли, так как разговор этот велся на чистом русском языке, все они прекрасно уловили нотки нетерпения и скрытой угрозы в голосе Афанасьева и угрюмоватую, спокойную решимость в тоне Альдаира и во всех движениях его огромной фигуры. Валерий хлопнул в ладоши, и тотчас же появились рабы, один из которых, словно угадав желание хозяина, подал ему короткий прямой меч. Прокуратор Иудеи насмешливо глянул на Пилата и сказал:

– Видимо, Понтий, наши слуги недостаточно понимают по-латински. Придется поработать самим. Ну-ка!..

Альдаир отстранил Деция, который пытался его удержать, и решительно направился к Пилату. Валерий попытался преградить ему путь, подзадоривая себя воинственными выкриками в адрес диона, но Альдаир просто отстранил прокуратора, да так, что тот отлетел аж к стене, по пути потеряв меч и обе сандалии, а также порвав тогу и расквасив себе и без того не ах какой красивый и изящный нос

Альдаир схватил Пилата, как щенка, и скрутил его. Афанасьев взял первый попавшийся сосуд и, зачерпнув из фонтана, стал лить на руки Пилата, который изо всех сил пытался вырваться.

– Довольно! – сказал Афанасьев спустя несколько мгновений. – Идем. Ключ должен обрести свою силу.

– Да, – кивнул Альдаир.

Увлекшись помывкой Пилата, они совсем забыли о Публии Валерии Гарбе Тупоумном. Прокуратор отполз от стены и, подбежав к Альдаиру, ударил его мечом. Крики предостережения были уже запоздалыми. К счастью, меч перевернулся в руке Публия, и удар пришелся плашмя. Впрочем, и этого хватило диону для того, чтобы на минуту потерять ориентацию в пространстве. Он привалился к бортику бассейна…

– Альдаир! – прошептала Галлена, но Пелисье схватил ее за руку и заставил остановиться.

– Ах ты, сука! – прохрипел Афанасьев и, схватив тяжелый барельеф с изображением битвы кентавров, швырнул им в Публия Валерия. Тот едва успел уклониться, но всё же не совсем. Барельеф краем зацепил по коленке Валерия, нога подломилась, и Валерий тяжело упал на пол. Меч, кувыркаясь и звеня, покатился по полу. Афанасьев нагнулся, и еще теплая после руки прокуратора рукоять меча плотно легла в ладонь. Где-то вдали прокатились тревожные голоса, и Женя услышал явственный топот множества ног. Это рабы и солдаты спешили на помощь к своим хозяевам. Валерий, всё так же лежа на спине, оскалился, и тут…

– Сзади-и-и-и!!! – прозвенел, метнулся бешеный девичий крик, в котором Женя не успел даже узнать голос Ксюши. – Женя-а-а-а!!!

Афанасьев словно окаменел. Губительная, предательская неподвижность вдруг сковала все его члены, и он с трудом сподобился на то, чтобы окоченело повернуть голову. Промелькнуло летящее лицо Ксении, глубоко перепаханное страхом, с широко распахнутыми глазами, в которых, казалось, застыло перевернутое и онемевшее небо. Лишь в последний момент Женя успел выскользнуть из-под гибельного выпада Пилата, атаковавшего его сзади, и лезвие меча прошло у его виска, слегка поцарапав кожу и грубо срезав прядь увлажнившихся волос. Пилат имел и вторую возможность убить Афанасьева, который никак не мог побороть оцепенение, но Ксюша сорвалась с места, в руках ее непонятно откуда возник легионерский щит – и этим щитом она что есть силы ударила по голове Пилата. Будущий прокуратор пошатнулся, поднял меч и скрестил его с мечом в руке Жени. Пилат упал. Его глазные яблоки провернулись в глазницах, мутнея и замедляясь; не помня себя от ярости (откуда, откуда взялось это всепожирающее чувство?), Афанасьев возник над упавшим римлянином и занес меч для последнего удара… Удара, который изменил бы историю. Но не об этом помнил сейчас Афанасьев. Он убил бы этого самодовольного и жестокого римского чиновника, который хотел убить его, хотел убить Ксению, да и мало ли! – но тут чья-то рука легко сомкнулась на запястье Жени. Афанасьев обернулся, и тотчас же словно холодная простыня запеленала его плотно, как в кокон. Он выронил меч, мгновенно устыдившись своей ярости, и секунду смотрел в кроткие синие глаза человека, который только что спас жизнь будущему прокуратору Иудеи.