Игра в Тарот - Алексей Грушевский

Николай, было, хотел развернуться и ответит, как следует, но тут он с ужасом, переходящим в отвращение, услышал, как он помимо своей воли, жалобно заблеял:

— Меня Саша зовут. Вы ничего такого не подумайте — я крещённый.

Николай, словно завертевшись в вихре сумасшествия, стремительно становился этим самым Сашей, неудержимо погружаясь в омут его сознания, забывая себя.

— Жидок крещённый, что вор прощённый — скрипел опричник, стараясь сделать страшную рожу.

— Да ладно, отстань — к нему подошёл некто огромный и толстый, заслонив собой хлипкого пьяненького опричника

Саша сразу понял — пронесло. Громила был огромен, бородат и широкоморд и увешен каким-то невероятным количеством крестов и иконок, но его голос совершенно не соответствовал его облику. Это был фальшивый голос наигранной добродетели внутренне очень неуверенного в себе человека.

— Православный, говоришь? Тогда вот — покупай газету «Опричина», все три номера. Там про ритуальные убийства, употребление крови христьянских младенцев, про то, как жиды православных мучают и вообще много ещё есть интересного и для православного человека полезного и необходимого.

— Конечно, конечно, я и сам хотел газетку купить — залепетал Саша, в смущении неловко доставая из кармана вместе с россыпью мелочи несколько измятых рублей.

Толстый громила бесцеремонно заграбастал все деньги из Сашиной ладони, и деловито отсчитал ему с десяток газетёнок, размером чуть ли не в половину машинописного листа. Потом подумал и половину из ранее выданных Саше экземпляров забрал обратно.

— А сдача? — пролепетал несчастный Саша.

— Сдачи нет. Пойдёт на пожертвования. На царя мученика пойдёт. Согласен? — он, грозно насупившись, надвинулся всей своей массой на Сашу.

— Конечно, конечно — лепетал Саша, понимая, что, похоже, сегодня по дороге назад, ему придётся обойтись без любимого мороженого.

— А ты вот что сделай — распродай-ка их по гривеннику. На той стороне пока наших нет, дай Бог возьмут газету православные — широко перекрестившись в полупоклоне, наставлял Сашу довольный громила.

— Хорошо, попробую — залепетал Саша, думая только об одном, как бы поскорее отсюда выбраться.

— Если товар пойдёт, скажи. Я тебе ещё партию продам по дешёвке, для распространения… — послышалось за спиной.

Пока Саша пробирался через толпу, его охватило неприятное беспокойство. Кругом были разговоры, казалось, только о том — что пора бы жидам за всё ответить:

— Если всю жидовню из квартир выселить, то квартирного вопроса не будет!

— До чего жиды дошли, родственника хоронил, а на кладбище рядом могила — Розенталя. Это как же можно православному на одном кладбище с пархатыми лежать?

— За всё-ё-ё-ёёёёёё, за всё-ё-ё-ё-ёёёёё… отве-е-е-е-е-е-етят… — казалось, доносился до впечатлительного Саши со всех сторон, не то гул колоколов, не то стон, не то гром приближающегося шторма.

— А ты что тут, жидёнок, делаешь? — перед ним нарисовалась парочка бойких тёток, сразу видно успевших до пенсии, пройти долгий путь от комсольских до профсоюзных активисток.

Саша машинально, в испуге, вытянул вперёд тонкую пачку газет.

— А, это наш, из опричины. По чём? — заулыбались тётки.

— По гривеннику.

— Чё так дорого? Ты что — жид? Вчера же было по пятнашке

— Старший велел — скорбно пролепетал Саша.

— Совсем Славка озверел. Милостыни что ли не хватает? С николашкиной иконкой все же дни стоят напролёт, и всё им мало, уже по гривеннику гонят, совсем креста нет… — заголосили тётки, стремительно утекая прочь.

Теперь Саша держал газетки впереди себя как щит, буквально тыча ими в лица прохожих, и, что есть силы, крича, срывая уже и так осипшее горло, и с ужасом понимая, что он жутко, с каждым разом всё больше и больше картавит:

— ОпГ’ичина! ОпГ’ичина! Возьмите «опГ’ичину», пГ’авославные!

Почему-то все от него шарахались, иногда крестясь.

Выбравшись из толпы, Саша сел в скверике отдышаться. Мысли в голову лезли нехорошие — А что если правда — с жидами поквитаются? За революцию, террор, коллективизацию, расказачивание… Да мало ли ещё за что?

Саша прижал к себе тонкую пачку газетёнок и подумал, что, пожалуй, в случае настоящего погрома, они вряд ли спасут. Надо было придумать какие-то более радикальные меры самозащиты.

— Надо самому в погромщики вступить! — осенило вдруг Сашу, как будто что-то лопнуло в голове, и он стал лихорадочно действовать.

Первым делом, он с невероятным трудом выменял у околоцерковного лотошника оставшиеся газеты на самый дешёвый, гнутый и ржавый нательный крестик. Недолго думая, надел его и направился в штаб самых грозных на тот момент погромщиков — к знаменитому, наводившему ужас на всю демократическую общественность, Мить Митичу.

В огромной штаб-квартире Мить Митича, как и полагается в логове погромщиков, народу было много — стояла целая очередь западных корреспондентов, желающих взять интервью у будущего русского тирана, обещающим выйти масштабом никак не меньшим чем Иван Грозный.

— Тебе чего? — грубо спросил Сашу одетый во всё чёрное, весь в железных крестах, адъютант.

— Не могу больше терпеть жидовского ига. Сил уже нету. Совсем. Хочу присоединиться. Готов на погром. Я православный, крест ношу… рука не дрогнет…кровь христьянских младенцев… как пепел Клааса… — Саша, впав в какое-то лихорадочное умопомрачение и трясясь от дикого страха, понёс какую-то совершенно нелепую околесицу, путая, наскоро заученные цитаты из «опричены» и домашнего задания по литературе.

Адъютант смерил его каким-то странным взглядом и коротко бросил:

— Подожди здесь.

Саша буквально упал без сил на чудом оказавшимся рядом свободный стул. Прислонившись головой в полуобморочном состоянии к косяку двери, он еле слышал разговор адъютанта с кем-то ещё в соседней комнате.

— Тут, это, ещё один пришёл, полоумный. Аж, трясётся от возбуждения.

— Так дай пендаля, пусть катится вон.

— Так он это, носатенький, чернявый. То, что надо. Из тех, что шеф любит.

— Ну, так пусть сидит. Зреет.

После чего раздался какой-то нехороший хохоток.

Наконец, ближе к ночи корреспонденты и другие посетители разошлись. Открылась дверь, и адъютант позвал Сашу:

— Эй, чудик, подь сюда.

Еле встав, на ватных ногах, Саша, с бешено колотящимся сердцем, вошёл в апартаменты. Там за столом уставленной водочными бутылками и пузатыми банками с огромными огурцами сидел сам Мить Митичь.

Адъютант подтолкнул, было совсем уж обмершего, Сашу, и он плюхнулся на диван прямо рядом с главным, тогда ещё советским, погромщиком.

— Ты православный? — Мить Митичь сверкнул на Сашу сумрачным взглядом из под нахмуренных бровей.

— Конечно, крещён.

— Надо проверить — есть ли крест?

Мить Митичь сноровисто залез обеими своими длиннющими клешнями под Сашину рубашку, и долго, сосредоточено сопя от усердия, его щупал, облапив всю Сашину грудь и спину, пока искал крест.

— А чё ето он такой старый, ржавый? — искренне удивился страшный погромщик.

— А это от моего прадеда, белого казака осталось. Выкопали из могилы, где он лежал жидовнёй расстрелянный. Единственная память осталась — у Саши даже слёзы выступили на глазах, от понимания — какую чудовищную чушь он несёт.

— Что я делаю! Да что же это я делаю! Ведь такая чушь, такая чушь. Сейчас же раскроют — пульсировало у Саши в голове с такой силой, что, казалось, ещё чуть-чуть и инсульт.

— Значит ты казак. Это хорошо. Ну, казак, выпей чарку — Мить Митичь поднес ему стакан.

— Я не пью — пролепетал Саша.

— Выпей, выпей, говорю тебе, выпей! Я тебя заставлю, салага, выпить, Дурашка, тебе потом хорошо будет… — ревел явно неадекватный Мить Митичь, размахивая бутылкой. — Выпей, выпей, салага. Тебе потом хорошо будет. Выпей. Если погром хочешь — то пей!

Грозно рычащий Мить Митич, надвинувшись всей своей громадой на щуплого мальчугана, обдал его волной своего резкого запаха. На Сашу накатилась липкая волна, в которой слилось и тончайшее амбре давно нестиранных носков, и обкаканных и обмоченных подштанников, и прогорклого давно не смываемого пота, и отрыжки, и водки, и тухлых шпрот, и ещё чего-то кислого, и ещё чего-то медицинского… и ещё, и ещё что-то… чего Саша, по молодости, ещё не мог идентифицировать.

Саша, погрузившись в эту беспросветную вонь, вдруг в охватившем его отчаянье, невероятно остро, всем своим существом, ясно и отчётливо понял — лучше погром, чем ЭТО. Он резко, с невиданной прытью дёрнулся, было, бежать, но в его спину и плечи упёрлись руки вовремя подоспевших адъютантов.

Его крепко схватили. Он вырывался, кричал: что он еврей, что он не крещённый, что он не хочет больше на погром…