Свинцовый монумент - Сергей Сартаков

Зато она открыла другую тайну - очарование странствований по ней. Да, они были нелегкими, особенно для больного сердца. Уставали и ноги. Временами досаждал страшный таежный гнус. Но разве можно было с чем-то сравнить благородную усталость на привале, когда рядом с тобою пылает маленький костер, а в вершинах молодых кедров безбоязненно резвятся, прыгают белочки? Можно ли где-нибудь еще увидеть такой далекий и чистый горизонт, как взобравшись на горный перевал, с которого видно во все стороны света? И где еще найдется такой первозданный цветущий покров земли, сухая ли это сосновая грива или зыбучее болото - значения не имеет, - как в сибирской тайге?

И еще одна властная сила тянула Андрея на трудные таежные тропы, делаясь с каждым годом неодолимей. Кроме работы, только в тайге не чувствовал он душевной усталости от общения с людьми. Они его мало интересовали. Поговорили, расстались - и все. У них свои заботы, у него свои. Заботы далеко не схожие. Они идут в свои жилища, к семьям, к домашним радостями ссорам, он возвращается в пустую комнату, где даже собственный голос теряется.

Андрей посещал собрания художников, был избран даже в состав ревизионной комиссии союза, не уклонялся от поручений, которые ему давались. Но выступать с трибуны он не рвался, он это знал, и это понимали товарищи оратор он был не из лучших, робел перед любой аудиторией. Так и считалось: Путинцев для мольберта, а не для трибун.

Ему частенько представлялось, что он оказался на маленьком, поросшем светлым черемушником островке, окруженном плещущими в берег пенными злыми волнами, которые смывают постепенно одну цветущую черемуху за другой. Пришло известие о смерти Мирона. Потом умер отец. Растворилась в далеком от него мире Женя. Сгорела в воздушной катастрофе Ирина. Скончалась мать, так и не пожелавшая расстаться с милым сердцу ее Чаусинском. Вместе с Юрием Алексеевичем похоронили они Полину Игнатьевну. Ненадолго пережил ее и сам Юрий Алексеевич. Не осталось совсем вокруг него той свежей зелени, создававшей прежде некоторую защиту от ударов стихии, и волны теперь точили камень у самых его ног.

Новых знакомств он не искал. Нет, знакомства, конечно, завязывались, островок в действительности был не так уж мал, но к этому островку новые люди лишь как бы подплывали на лодке, а рядом с Андреем на землю не ступали. Лицо его становилось все более угрюмым, безулыбчивым. А разговаривал он с людьми всегда вежливо, деликатно, всеми мерами стараясь им делать добро. И он ничуть не обиделся, услышав однажды в Детском издательстве брошенные ему вслед слова: "Свинцовый монумент". Их выговорила молоденькая, кокетливая корректорша. По своему возрасту она имела право сказать эти слова. Только не так бы громко. Андрей среди художников давно уже слыл "монументом", мастером с известным именем, а "свинцовый" с портретной точностью характеризовал угрюмость его лица. Против чего же восставать?

Андрей был прописан в квартире Юрия Алексеевича, но после его кончины отказался от каких-либо прав на нее, хотя иных претендентов и не существовало. Из Хабаровска приехал старший сын, директор большого завода, чтобы распорядиться оставшимся от отца имуществом. Картины сдал в Министерство культуры, книги по вопросам искусства оставил Андрею, а себе не взял почти ничего, кроме семейных реликвий. "Все должно находиться там и у того, где и кому оно принесет больше пользы", - сказал он.

Взамен большой квартиры Юрия Алексеевича городские власти предложили Андрею комнату в коммунальной квартире и творческую мастерскую, бывший склад в торговом помещении какого-то многоэтажного дома. Он не стал возражать. В мастерской было тепло и сухо, достаточно места и для дивана - прилечь, когда прихватит сердце, - и, главное, для обширного, постоянно переписываемого заново полотна "квадратуры круга". Грубо оштукатуренные кирпичные стены не смущали Андрея, он не успел избаловаться комфортом у Юрия Алексеевича. А длительные выходы в таежные дебри переносили его почти в фантастический мир, столь прекрасной была щедрая сибирская природа.

Он ни у кого не обучался чтению хитрых тайн глухомани, искусству уверенного хождения по неизвестным тропам и мастерству понимания местных примет, предсказаний перемены погоды, - все это вошло в его сознание интуитивно. За шестнадцать лет сосредоточенных наблюдений над жизнью тайги не так уж и мудрено - хотя и мудрено! - было всему этому научиться.

Перед выходом по новому маршруту Андрей внимательно исследовал все доступные ему материалы: книги, карты, рассказы бывалых людей. У него накопилось и множество собственных интересных записей, карандашных схем своих передвижений. Он последовательно забирался все глубже и глубже в неведомые дали тайги, но главным исходным пунктом для него, "печкой, от которой он начинал танцевать", оставалась горная долина, бассейн реки Ерманчет. Там где-то похоронен Мирон, именно там, возможно, таился из легенды или правдивого рассказа отца и "свинцовый человечек". Этого "человечка" необязательно было искать, если торжественно отреклись от него все геологи. Он оставался лишь мерилом священной веры в честность отца. А могилу Мирона Андрей поклялся себе найти. Потому что это было и зовом сердца - брата никак не мог он забыть, - и отчетливой целью его скитаний по тайге.

В заплечный мешок Андрей брал из продовольствия лишь крайне необходимое. Завершали его снаряжение двустволка с должным припасом пороха и дроби, небольшая сетенка и лески с крючками для ловли рыбы, топорик за опояской и острый длинный охотничий нож. Все остальное: крышу над головой и пищу - ему должна была дать сама кормилица-тайга. Пластины свежесодранной еловой коры ему заменяли палатку, маленькие горные речки изобиловали вкусными хариусами, ленками; в средине лета тайга, казалось, изнемогала от избытка грибов и ягод - черники, голубицы, малины, смородины, а под осень поспевали кедровые шишки. Утку, чирка или боровую дичь - глухаря, тетерева, рябчика - тоже нетрудно было добыть. На сохатых, изюбрей и косуль у Андрея не поднималась рука: убивать этих таежных красавцев ради одной-двух похлебок!

Он не изнурял себя длинными переходами, все лето принадлежало ему. Докуда можно было подъехать на телеге или верхом на коне, нанятом у местных жителей, он подъезжал; где речка позволяла сплыть на салике из трех-четырех бревен, он срубал сухостойник, делал салик и плыл на нем. А самое высшее наслаждение он получал от неторопливого, вдумчивого передвижения пешком.

Так, в этих таежных походах, дарящих ему многие и многие часы истинного счастья, он шестнадцать лет подряд прилежно выполнял предписания врачей, по существу же грубо эти предписания попирая. И каждый раз в оправдание он вспоминал тоже популярную медицинскую установку: не прислушиваться к болезни, тренировать и развивать в себе волю к ее преодолению.

Он многого достиг по части самовнушения. Избавился от бессонных ночей. Приучил свои мускулы расслабляться по окончании трудной работы, блаженно ощущая тогда, как его тело становится легким-легким и усталость полностью исчезает. Он упорно и успешно вел борьбу и с болью, где бы она ни возникала, быстро укрощал ее мысленным приказом. Только сердечная боль подчинялась ему неохотно. Заставляла останавливаться. Садиться. И терпеливо пережидать, когда она отступит. Особенно если под язык положить таблетку нитроглицерина.

Ему не раз предлагали поехать в санаторий. Андрей отговаривался тем, что он и так много времени находится на свежем воздухе, а если к этому прибавить еще и курортное лечение, то он и совсем обленится. И все-таки на семнадцатый год после "первого звонка" он не смог противостоять требованиям врачей. Что-то в электрокардиограмме Андрея стало вызывать у них беспокойство.

"Мы же вас не в больницу укладываем, - говорили они. - Санаторий тоже главным образом пребывание на свежем воздухе, но только под постоянным медицинским контролем. Нам просто крайне необходимо знать, как повседневно будет вести себя ваше сердечко в заданном ему режиме".

И Андрей очутился в хорошем кардиологическом санатории в средней полосе России на берегу большого светлого озера.

2

Вокруг озера была устроена пешеходная дорожка, терренкур, усыпанная чуть похрустывающим белым кварцевым песком. Кое-где она несколько отдалялась от берега, по-видимому, лишь для того, чтобы опуститься в неглубокий овражек, а потом взобраться на горку. Вдоль дорожки строго, как часовые, стояли тонкие столбики с указателями по маршрутам, какое больным пройдено расстояние и каков в этом месте угол спуска или подъема. Маршрут номер один, самый длинный - замкнутое кольцо, - предполагал трехчасовую прогулку. Андрею по этой же дорожке был разрешен лишь маршрут номер четыре - часть кольца. Возле столбика, на котором парадно сияла покрашенная белилами табличка, растолковывающая, сколько сотен метров до нее от главного корпуса и сколько минут идти до этого столбика, Андрей должен был повернуть и двинуться в обратном направлении. Туда и обратно ровно полчаса. Впрочем, не возбранялось прошагать и до следующей отметки, однако с тем непременным условием, что там больной должен присесть на скамью, вынесенную к самому урезу воды и окруженную кустами желтой акации, отдохнуть не менее часа.