Маски - Андрей Белый
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Диалектика? – носом запрашивали возбужденные братья.
– Закон диалектики, – рвался профессор, – утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.
– Всякий?
– Всякий, – и носом показывал брату кулак:
– Ты не суйся.
– Не суйся ты сам.
Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:
– План в социализме хорош.
– Плохо то, что…
– Он план…
– Не мешай…
– Брат, Иван, не дает говорить!
– Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…
– Эдак, так-эдак…
– Коэф…
– Фициентах!
– Коэ…
– Коэффи…
– Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их – это дознано в гидродинамике!
Киерко:
– Эк, крикуны, – к Серафиме.
К профессору:
– Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, – в круге диалектических, ну-с, антиномий.
– А данность природы?
– Она обусловлена…
– Как-с? И – материя?
– Да-с: социальною данностью; молекулярная данность – вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики – раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, – два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело – с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, – тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, – ну-те-ка, – нашей, не вашей, – действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать – скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы – проценты; иль сделаться мячиком демончика, – по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора – в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом – ну-те – столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!
Вдруг к Серафиме:
– Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.
Рукой на профессора:
– Дюже кричит: его к чаю тащите!
Как гиппопотама пыхтящего, – приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:
– Прекрасная-с комната!
Глазиком на Серафиму:
– Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.
Коснулась волос; и – погладила.
– Эк, набалуете, – Киерко ей, – мне его.
Улыбнулась в колени себе:
– Не беда: не балован.
– И то!
И профессора хлопнул в колено он:
– Ум-то – жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже – поправки; твоя математика – шахи и маты тебе.
Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик – на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»
– Ну, – не буду, не буду!
Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и – властвовать любит.
И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:
– Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, – так и все – злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!
И – вдруг:
– Не подумайте, что я – так чч-то: против дружбы, – так чч-то – Николай Терентьича с братом, Иваном, – Терентия то есть!
Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:
– Вы-то чем озабочены?
– Я? Да – нисколько!
Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:
– Как видите, – я тут себе: околачиваюсь!
Варвар, вандал, – окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и – ахнул: на Киерку.
У Николай Ильича Стороженко
– Да ведь… же… мы?
Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:
– Как же-с!
– Встречались?
– Встречались…
Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:
– У… у?
В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:
– У Николай Ильича Стороженко.
Горошину желтую с креслица снял.
Никанору припомнилось, —
– как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; – – не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —
– покуривает!
– А как здравствует Дмитрий Иванович?
– Дмитрий Иванович?
Киерко – в цыпочки:
– Дмитрий Иванович…
Пал на носки и фермату носками поставил:
– Да – здравствует!
Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:
– В шахматы?
– Да-с!
– Со мной сядешь? По-прежнему?
– Да-с!
Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.
– Простите, профессор, за «ты»: оно – с радости; сколько воды утекло; эк, – твоя борода-седина: бородастей раскольника.
– Да-с!
– Эк, – моя.
Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:
– А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.
– Да-с!
– Желтою стала: из русой!
– Как-с?
– Перекисью водорода ее обработал.
– Ну вот-с!
– Нелегальный: скрываюсь я.
– Да-с!
– Оттого и в очках приходил.
Наблюдательность – щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.
– В Питер поеду: события близятся.
И рукава перевертывая:
– Эк износились.
И зелень, и желчь.
– Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.
И отсел, и присел:
– Зарубите себе на носу: – Николай Николаевич, – дернулись уши, – в Лозанне живет.
Что тут скажешь? Профессор помалкивал.
– Коли его, – лапой к горлу, – поймают…
И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:
– Вот что, – глянули бельма, – с твоим «Николай Николаичем» сделают.
Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.
У Серафимы лицо пошло пятнами.
Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.
В ржавые рыжины сипло залаял; и сжатый кулак почесав, зашагал с угрожающим грохотом, точно его, взвесив в воздухе, бросили в пол, разбивая подошвы.
А злая, разлапая баба, —
– тень, —
– бросилась: из-за угла.
Нос, как дуло орудия, выпалил в алые лапы:
– Европу проткнули войной-с!
– Что же, – Киерко, – делать?
– С войною проткнуть нам Европу!
– Есть!
Тителев точно взлетел на пружинах, а брат, Никанор, озабоченным очень очочком стрелял в Серафиму; и в синие ситчики густо молчали – все четверо.
Он утащил «Прозерпину»
А Тителев, точно он весь разговор предыдущий простроил, припал бородою к профессору:
– Поговорим?
И взяв руки в подмышки, с профессором он, точно с барышней, им ангажированной, притопатывая, вертко вылетел в двери.
Захлопнулись – в нос Никанору, который пустился вдогонку, дрожа – бородою, плечами, руками, ногами и штаниками от вполне непредвиденного похищенья Плутоном —
– Психеи.
Верней – Прозерпины.
И он подсигнул: к Серафиме.
– Вы что ж? – строго он.
– Я?
Подпрыгнула: зеленоватые складки оправила:
– Я?
– Да не уберегли, – эдак, так!
Пальцем в дверь!
– Иван, брат, сядет Тителеву на колени: на шею повесится: станет под дудку чужую плясать!
Серафима испуганным кроликом хлопала глазками в двери: вот-вот – она прыгнет на дверь.
Никанор точно хины лизнул:
– Тут гнут линию.
И показал он руками, как «гнут»:
– Эдак, так!
С угрожающим шопотом вытянув шею под ухо:
– В бараний рог гнут.
– Кто, кого?
Удивлялась она.
– Николай, эдак, Титович, Тит Николаич, – не то: я хотел сказать – Титыч Терентий, – Терентьевич.
Видно, дар речи утратил он: так волновался:
– Нам надо – так, эдак: чтоб брат, – брат, Иван, – сидел дома; чтоб мы – эдак, так…
Показал «эдак-так».
– Неотлучно сидели при нем.
Показал, как сидят:
– А то он, – обернулся на двери, – я знаю его хорошо: приставать будет с шахматами; будет рваться к Терентию Титовичу: и – сигать; неудобно: Мардарий, Цецос, – эдак, так.
И метался он взад и вперед: руки – за спину.
А Серафима сидела с квадратным, тяжелым, совсем некрасивым лицом от усилий понять – кто – Цецос, кто – Мардарий, какое значенье имеет явленье Цецоса для «брата, Ивана».
