Кто правит бал - Фридрих Незнанский

Турецкий закрыл дверь, положил ключ на ближайший ящик, напоминающий радиатор с ушами, и подошел вплотную к Вере. Она мгновенно посерьезнела и выпрямилась…

Ясное дело, кровати в комнате не было. А одежды уже как-то незаметно испарились сами собой. Турецкий обернулся в поисках какого-либо заменителя спального места, однако осмотр, даже с пристрастием, удовлетворительных результатов не дал. Компьютеры для этого дела не подходили, плоттер выглядел ненадежным, а матовый экран вызывал сомнения в его удобстве, ибо гравитацию еще не отменили. Радиатор с ушами отпал в полуфинале. Наиболее привычными для человеческого тела (а точнее, тел) в данной ситуации оказались крутящиеся стулья перед компьютерами с регулируемой высотой и углом наклона спинки. Правда, один их существенный недостаток, который проявился почти сразу, сильно мешал процессу — они были на колесиках и — сволочи буржуйские! — замечательно и очень быстро ездили.

Еще быстрее бежали минуты. Их оставалось уже 32. А с учетом обратного пути — всего 27.

Турецкий, пыхтя, попытался реализовать выдвинутое Верой предложение: отломать к чертям собачьим проклятые капиталистические излишества. Потеряв еще две минуты драгоценного времени, Турецкий в сердцах выругался, постаравшись все же сделать это по возможности культурно.

— Ну что ты так нервничаешь? — с укоризной произнесла Качалова.

— Занервничаешь тут, — проворчал Турецкий. — Это тебе не фонтан. Тут протокол блюсти надо, разъедрить его налево!

Вера задумчиво кивнула и усмехнулась:

— Фонтан… Тогда было все не так.

— А как? — насторожился Турецкий.

— Ну, как… хорошо, — уклончиво ответила Вера, отводя взгляд. — Ой, смотри, уже 14:35!

— Что? Где?

— В Москве, конечно. — Вера ткнула в один из циферблатов.

— Тьфу, напугала. Мы ж не в Москве. Времени у нас, как бы это покультурнее выразиться… мало совсем. А именно 23 минуты до выхода.

— Да? Ну, так что ж мы тогда… простаиваем?

— Полностью согласен, — быстро произнес Турецкий, плотоядно ощерившись.

После плодотворных поисков, испробовав несколько вариантов, они в конце концов довольно удачно устроились, придвинув пару стульчиков к большому стационарному пульту управления. Некоторая излишняя подвижность базовой конструкции послужила невольным катализатором национальной изобретательности и даже изощренности.

Дополнительное напряжение ситуации придавали часы, издевательски подмигивающие из-под потолка и немо информирующие: в Буэнос-Айресе 8 часов 47 минут. Эти нахальные электронные дряни жутко раздражали Турецкого, но скрыться от них было невозможно: куда бы он ни повернулся, очередной зеленый глаз весело подмигивал ему: на Колыме 22 часа 48 минут.

— Ах, Сашенька, как хорошо!

— Как тогда? — немедленно поинтересовался польщенный Турецкий, не прекращая движения.

— Когда? — рассеянно спросила Качалова.

— После фонтана.

— А… ну, сейчас лучше… даже. Сейчас просто замечательно.

— А тогда?

— Видишь ли, — несколько смущенно начала Вера, — ты был, как бы это сказать, не совсем трезв. В общем, не в форме.

Турецкий даже приостановился.

— Так что, я ничего не смог?

Качалова успокаивающе чмокнула его в грудь.

— Ну не то чтоб ничего. И вообще, главное — не победа, главное — участие.

Турецкий мрачно крякнул.

— А кроме того, Саша, ты сегодня уже более чем реабилитировался.

— Еще нет. Но сейчас ты посмотришь.

Турецкий прибавил огня и напора. Вера застонала, откинувшись на пульт.

Пульт немедленно откликнулся. Раздался ужасный рев внезапно ожившего экрана. Ревела толпа, восторженно приветствуя Верочкиного мужа, который лобызался с тем самым толстым немецким банкиром, который ел Верочку глазами в начале церемонии.

— Фу, — с омерзением прошептала она, оправившись от испуга, — изменник.

— Да, негодяй, — согласился Турецкий. — Просто подлец. А ты, собственно, про которого из них?

— Какой же ты поганец! — возмутилась Вера. — И за что я тебя только люблю?

— А ты меня любишь? — немедленно воспользовался ситуацией Турецкий и увеличил интенсивность движений, дабы простимулировать процесс обдумывания ответа.

Качалова внимательно посмотрела на него и совершенно серьезно сказала:

— Не знаю. Но ты мне нравишься. Очень.

Толпа на экране одобрительно зашумела. Фроловский в упор посмотрел на них и, сладко улыбнувшись, провозгласил:

— Я очень надеюсь, что сегодняшняя встреча станет не единственным примером столь плодотворного сотрудничества.

— Да уж, — усмехнулся Турецкий, — будь уверен.

— Ой, смотри! — воскликнула вдруг Вера, указывая на экран. — Вон, видишь, такой представительный дядечка рядом с выдрой в мехах. Это тот самый генерал ФСБ, который любовник Насти Родичевой. Помнишь Настю?

— Не помню я никакой Насти, — отмахнулся Турецкий. — И, если честно, ни помнить, ни знать не хочу. Не хочу никого, кроме тебя. И вообще, выключи, пожалуйста, этот говорильник, а то твой муж меня нервирует. Ишь выпучился, подглядывает!

Качалова засмеялась и стукнула по красной кнопке. Шум умолк. В тишине был слышен только все ускоряющийся скрип буржуйских стульев.

В конце концов хлипкая конструкция, конечно, развалилась, но это уже не могло ничему помешать.

Подняв глаза, Турецкий уперся взглядом в очередной наглый циферблат. Тот показывал 21:29. В Аделаиде.

— Боже, какой бардак! — простонал Турецкий. — В какой-то поганой Аделаиде люди спать ложатся.

— А у нас? — поинтересовалась Вера.

— А у нас — протокол. Цигель, цигель, ай лю-лю.

33

В начале десятого утра Козина и Розанова обнаружили в гостинице в Инсбруке. На сей раз осечки не было — их засняли камеры слежения в холле. Они явились порознь с интервалом в пятнадцать минут. Один снял номер на двое суток, другой — на трое. Реддвей со своими ребятами тоже находился в Инсбруке, словно почуяв приближение добычи. Группа захвата уже пару часов как отдыхала, а шеф, забыв про возраст и сто с лишним килограмм, до одури совещался с шефом полиции Инсбрука…

Гостиницу обложили в несколько минут. Реддвей всех задавил тушей и авторитетом: его ребята пошли первыми. Ни в номере Козина, ни в номере Розанова никого не оказалось. Перевернули весь отель вверх дном. Нет — опять как в воду канули, это уже начинало напоминать дурацкую фантастическую комедию про полицейских-идиотов. Через полчаса загадка разъяснилась. Не успев поселиться, они вышли в кафе напротив перекусить и куда-то позвонить — очевидно, опасались, что их пребывание со временем могут вычислить и звонок проследить. Увидев полицейских, они ретировались, так и не сделав звонок. Где и как их теперь ловить — опять одному богу известно.

Турецкий вернулся в Гармиш-Партенкирхен, что называется, «усталый, но довольный». Все вокруг ходили хмурые, особенно мрачным и осунувшимся выглядел Реддвей, он уже не ходил, очевидно, не мог, сидел в кресле и вяло реагировал на действия окружающих. Турецкому стало немного стыдно, но он успокоил совесть: мол, каждому свое.

— Что у нас есть про Гельфанда, клиента Бакштейна, здесь, в, как его, Линдерхофе?

— Безобидный старикашка вроде. Проверяли по всем каналам — оперативного интереса не представляет, ты документы читал?

— Читал. А теперь давай посмотрим на карту. Наш безобидный старикашка живет всего в пяти километрах от места, где обосновались Козин и Розанов. Конечно, Бавария — не Восточная Сибирь, но все-таки и не Лихтенштейн какой-нибудь. Стоит проверить, может, их видели вместе? Во всяком случае, ничего лучшего у нас в настоящий момент нет.

Реддвей снарядил в Линдерхоф десяток человек расспрашивать местных жителей.

— По два наших сотрудника на одного бюргера, можешь быть доволен, дорогой мой мистер Турецкий.

— Буду, если что-нибудь откопают.

Отличилась снова Несси. Она разговорила девяностолетнюю старушенцию, ближайшую соседку Гельфанда, пребывающую, по единодушному мнению линдерхофцев, в глубочайшем маразме. Фрау действительно с трудом помнила собственное имя, но Козина и Розанова опознала по фотографиям среди пяти человек. Телевизор, по ее уверениям, она смотрит крайне редко, и вообще бабулька высказалась в том духе, что память у нее и вправду слаба, но галлюцинациями она не страдает.

После этого все сотрудники, до того, возможно, воспринимавшие задание как способ расслабиться, начали рыть носом землю и обнаружили мальчишку, который видел Козина и Розанова ночью возле поместья Гельфанда. Пацан долго запирался — он сбежал ночью из дома, чтобы с приятелями обчистить яблоневый сад школьного учителя, но в конце концов раскололся, взяв с агентов честное слово ничего не сообщать родителям.