Серебряная подкова - Джавад Тарджеманов

не удивляйтесь, его скрипка. Да, да, кирпич и скрипка.

Не странно ли, правда?

Лицо Броннера казалось теперь каким-то болезненным, голос его звучал не так звонко. Передохнув, он спросил:

- Мой молодой друг, я не заставляю ли слушать вас неинтересное?

- Что вы. герр профессор! Напротив, я рад, - заверил Николай. - Со мной так не часто разговаривают, - неожиданно докончил он.

- Так, так, - протянул Броннер. - А мне тоже не часто приходится рассказывать. Но раз вы пожелали выслушать историю мальчика до конца, так слушайте...

Мальчик был живой, сообразительный, очень любил читать. Но где взять книгу, когда в семье даже хлеба не хватало? И постригся он в монахи, получив право жить в отдельной келье и заниматься в богатой монастырской библиотеке. За последнее мальчик со всем готов мириться, даже с мышами, которых в келье было такое множество.

В библиотеке он усердно изучал математику, механику и физику, мечтая о летательной машине, о вечном двигателе.

Научные занятия оказались настолько успешными, что монастырские пастыри отправили его в католический университет города Эйхштадт. Он представил вступительный реферат "О том, как пробуждать в юноше любовь к самостоятельному мышлению"...

Неожиданно прервав свой рассказ, Броннер остановился у парадного подъезда величественного белого здания с антресолями, охраняемого часовым и каменными львами.

- Что это за дворец?

- Дом губернатора, - сказал Николай. - А вон то, желтое, на целый квартал, мимо которого мы только что прошли, - духовная семинария...

- Ах так! Значит, есть где работать, если выгонят из университета! засмеялся профессор.

- Разве были вы священником?

- Н-да... - неопределенно сказал Броннер. - Давайте продолжим наш рассказ... Так вот, в начале 1782 года молодой монах, уже в Эйхштадте, серьезно продолжал заниматься математическими науками, особенно землемерием и астрономией. Мысль о бесконечности Вселенной, о неисчислимом множестве солнечных систем, подобных нашей и, может быть, населенных живыми существами, не давала ему покоя. Религиозные книги его больше не удовлетворяли. Он отрекся от монашеского, принятого им в детстве, обета и вступил в орден иллюминатов [Название ордена происходит от латинского слова "просвещение"], получив условное имя - Аристотель. Но в 1785 году правительство разогнало всех иллюминатов. Бывший монах бежал в Швейцарию, где всецело посвятил себя науке. Там он приобрел известность и после долгих лет скитания приехал наконец в Казань, в "окно Азии"... Вот и вся моя история, - добавил Броннер у входа в университет.

- Ваша? - удивился Николай.

- Да, моя собственная, - кивнул профессор. - Войдем? - предложил он, взявшись за дверную бронзовую ручку.

- Благодарен вам, гедзр профессор, за доверие... Но я сейчас не могу...

- Понимаю... Заходите ко мне чаще. До свидания.

- До свидания! - воскликнул Николай, почтительно отворив перед Броннером двери.

Встречи Лобачевского с Броннером стали частыми, а беседы их - более откровенными.

Они говорили о науке, о просвещении в России, гнусном крепостном праве.

Бунтарски настроенный, профессор в такие минуты преображался: глаза его пылали, на лице напрягался каждый мускул.

- Рождается ли сын дворянина со шпорами на пятках, а сын крестьянина с хомутом на шее? - спрашивал он, возбужденно шагая по комнате. - Народ не сознает своей мощи, не понимает и размеров насилия, от которого сам страдает. Ибо забит он, забит и неграмотен. Кому же надлежит взять просвещение в свои руки? Только молодежи! Это ваш священный долг перед народом.

Николай уходил от Броннера воодушевленный.

И в спальной камере, несмотря на предостережения Бартельса, держал на своем столе рядом с книгами Аристотеля, Коперника, Ломоносова произведения Вольтера и Дидро...

"Чем больше читал он, тем резче проступали в нем черты вольнодумства и своеволия", - писал в своем донесении неотступно следивший за ним Кондырев.

Николай тем временем по-прежнему бывал на всех уроках профессоров Бартельса и Литтрова, продолжая под их руководством научную работу над различными вопросами высшей математики. За повседневными хлопотами не замечал он, как над головой у него сгущались черные тучи.

В инспекторский "шнуровой журнал" попадало все, что могло бы очернить вольнодумца, - от выдуманных сообщений о "самовольных отлучках" до более серьезных обвинений. К ним Кондырев относил "нарушения правил, свойственных благородно воспитываемому человеку, проявление высокомерия и неповиновения начальству".

Клевета субинспектора возымела действие, и гроза наконец разразилась. В протоколе витиеватым почерком было написано: "За постоянное соучаствование и потачку проступкам студентов, грубость и ослушание Лобачевскийстарший наказан публичным выговором, лишением звания камерного студента, права получать шестьдесят рублей в год и отпуска до разрешения начальства".

Затем последовал новый, более страшный удар.

В начале мая Яковкин собрал всех воспитанников университета в актовом зале, чтобы в торжественной обстановке зачитать им только что полученный из Петербурга царский указ, где говорилось: "казенных студентов-разночинцев, уличенных в важных преступлениях, исключать из университета и отсылать в солдаты. Из дворян же таковых представлять его величеству..."

Это был удобный случай рассчитаться Кондыреву и Яковкину с разночинцем Лобачевским - отдать его в солдаты! Высочайшее повеление о "важных преступлениях"

можно было толковать по-разному.

Тотчас Кондырев подал Яковкину пространный рапорт.

"Лобачевский-первый, - говорилось в этом решающем доносе, - в течение трех последних лет был, по большей части, весьма дурного поведения, многократно подавал худые примеры для сотоварищей, за проступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе".

Отметив, что Лобачевский "только по особым замечаниям был 33 раза записан в журнальную тетрадь и шнуровую книгу", субинспектор подсказывал вывод: "исправление сего студента... должно воспоследовать ныне же и притом самыми побудительными средствами со стороны милосердия или строгости, каковые найдет благоразумно начальства".

И чтобы это благоразумие не качнулось, упаси бог, в сторону "милосердия", Кондырев не замедлил подать новый рапорт о худом поведении студента, на этот раз обвиняя Лобачевского в том, что "в значительной степени явил он признаки безбожия".

Этого было вполне достаточно для того, чтобы выгнать вероотступника из "храма науки". Довольный инспектор вынес дело, состряпанное им, "о недостойном поведении Лобачевского-старшего" на срочное обсуждение совета.

Николай уже был на волосок от солдатской шинели.

10 июля 1811 года совет собрался в актовом зале. Все теперь от него зависело. Поскольку Лобачевский не принадлежал к дворянству, для того, чтобы сдать его в солдаты, не требовалось монаршего утверждения.

Однако Яковкин и Кондырев не рассчитали своих сил.

Все профессора физико-математических наук дружно защищали от их нападок одаренного студента. За него вступился и приехавший в Казань академик Вишневский.

Решив клин выбить клином, профессора Бартельс, Броннер и Литтров представили коллективное предложение о том, чтобы за "чрезвычайные успехи и таковые же дарования Николая Лобачевского в науках математических и физических рекомендовать к повышению в степень магистра". Это явилось предложением оставить его в университете и приготовить к профессорскому званию.

Солдатская шинель и профессор!

Николай был спасен. Совет большинством голосов решил: "Юноша сей должен быть сохранен для науки".

Однако же за то, что "в значительной степени явил он признаки безбожия", предлагалось его заставить принести публичное покаяние.

3 августа 1811 года попечитель Румовский утвердил представление совета, но счел нужным объявить свое "сожаление о том, что Лобачевский отличные способности помрачает несоответственным поведением".

Вскоре Лобачевскому была присвоена степень магистра, помощника профессора. В качестве реферата представил он свою первую научную работу "Теория эллиптического движения небесных тел".

"Многие места сего коротенького сочинения, - писал профессор Бартельс в своем отзыве, - свидетельствуют о его выдающемся математическом даровании, которое в будущем не сможет остаться непрославленным".

Часть

вторая

Даже несоглашающиеся пред

положения не могут назваться

еще ложными: они заставляют

думать о началах, откуда то

и другое может быть следст

вием, но до которых восходить

предоставлено изредка появля

ющимся в веках Гениям...

Н, И. Лобачевский, 1825 г.

ВОСХОЖДЕНИЕ

К ИСТИНЕ

ПЯТНО НА СОЛНЦЕ