Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Николя торжествовал: найденного было достаточно, чтобы сгноить их жертву в тюрьме. Вышло так, что, оказывая услугу иезуитам, сыщик послужил в полиции.

Де Мериа искал рукопись «Ошибки» в бумажном море и нервничал, не находя ее. Самое простое в голову сообщникам не пришло: рукопись, которую они искали, вовсе не была спрятана и лежала на полке, заменявшей письменный стол. Там в конце концов они ее и обнаружили.

В тот же вечер, уложив Валери раньше обычного, Бланш де Мериа удобно уселась перед ярко пылавшим камином. Возле нее на столике, рядом с лампой, задрапированной зеленой газовой тканью, лежало несколько свернутых в трубку тетрадей. Она взяла первую из них, исписанную косым размашистым почерком, причем довольно неровным, что давало возможность следить за сменой настроений автора. Из-за множества ссылок, помеченных буквами, и примечаний на полях прочесть толстую тетрадь в желтой обложке было не так-то легко. Но в надежде, что эта рукопись поможет ей завладеть баснословными богатствами Сен-Сирго, Бланш напрягла внимание и начала читать.

ОШИБКА

Часть первая

(которая была бы последней, если бы в литературе, как и во многом другом, здравый смысл господствовал над модой, а нравственность — над духом стяжательства)

Глава 1. Трактир «Три воробья»

Дело происходило в дни Второй республики[63], и посетители «Трех воробьев» — одного из лучших трактиров Иссуара — были демократами. Десятки опустошенных бутылок на столе перед ними свидетельствовали о том, что постоянные клиенты тетушки Тренкане — не дураки выпить. Здесь — как это случается обычно при мало-мальски многолюдных сборищах — были представлены все образцы человеческой породы: от умных, в пользу которых говорило их молчание, до дураков, выдававших себя с первого слова.

Близились выборы, в умах шло брожение. Республиканцы, будучи во власти иллюзий, ждали, что Временное правительство[64] проведет коренные реформы. Провинция понемногу приобщалась к политической жизни; граждане собирались, чтобы поспорить, и пили, чтобы развязать языки.

— Послушай, Монтавуан, — сказал Пьер Артона, председатель клуба демократов, обращаясь к глуповатому на вид мужчине, ошалело таращившему глаза, — ты не дотронешься до стакана, прежде чем не скажешь все, что хотел нам сообщить. Долго ли ты собираешься ходить вокруг да около?

— В самом деле, — заметил Мадозе, первый богач городка, — поторопитесь, Монтавуан! Артона спешит домой — боится, что жена его съест.

Артона пренебрежительно скосил на Мадозе свои выпуклые глаза.

— А если бы и так, разве она не права? С каких это пор граждане могут обращаться со своими женами, как со служанками, и заставлять их ждать допоздна?

Мадозе не стал возражать. Он наполнил стакан Монтавуана, но последний под повелительным взглядом Артона не решился даже пригубить его и приготовился начать речь.

— Граждане! — возгласил он. — Прежде всего закройте как следует двери!

Лятюлип, по прозвищу «Брут»[65], мельник с умным и лукавым лицом, запер дверь, положил ключ в карман и вновь уселся рядом с Монтавуаном.

— Ну, теперь сыпь, старина! — сказал он. — Опорожняй свой мешок! И без лишних слов! Ждем от тебя цицероновской речи.

Монтавуан, пошатываясь, поднялся, заложил одну руку в пройму жилета, покрутил головой, несколько раз попытался открыть рот, но не издал ни единого звука.

— Что же ты? — вскричал Брут. — Не злоупотребляй нашей добротой! Должен же быть предел и глупости. Выкладывай, что ты хотел сказать, или садись. А если тебе так трудно произнести свою речь, то шепни ее на ухо господину Мадозе; он преподнесет ее нам, разукрасив цветами своего красноречия.

Мадозе кинул на насмешника недружелюбный взгляд. Монтавуан все еще стоял, пяля глаза на Артона, который добродушно промолвил:

— Ну, — валяй же, дружище! Здесь все свои, и нет нужды в особом красноречии. Ты уже высказал свою преданность отечеству и хоть не собираешься стать вторым Мирабо[66], но служишь республике, сообщая, по мере возможностей, что затевают наши противники.

— Наши враги! — поправил Мадозе.

— Наши противники, — спокойно повторил Артона. — Итак, Монтавуан, что тебе удалось узнать?

Монтавуан вновь открыл рот и рявкнул: «Долой крыс!»[67] Затем он опять уселся, уткнул лицо в тарелку, полную ореховой скорлупы, и внезапно погрузился в глубокий пьяный сон. Артона не смог сдержать досады и поднялся, намереваясь уйти.

— Постойте, черт возьми! — воскликнул Мадозе, удерживая его. — Неужели гражданка Артона — такая тигрица? Выпьем за республику, и я скажу вам, что у этой пьяной скотины на уме. Уж я-то знаю.

— Что за чертовщина! — рассмеялся Брут. — Это удивляет меня не меньше, если бы у него из уха вытащили бильярдный шар!

— Гражданин мельник, — возразил Мадозе, принужденно смеясь, — хороший республиканец должен быть бдителен как Аргус[68]. — И он продолжал: — Вы, вероятно, помните, что несколько лет назад нотариус Груладу приобрел для неизвестного клиента дом на Собачьей улице. Несмотря на то, что недвижимость на этой темной и узкой улице не представляет особой ценности, за дом заплатили немало: кроме того, кучу денег истратили на его ремонт и ультрароскошную обстановку, расширили сад за счет соседних домишек (влетевших в копеечку!) и возвели вокруг прямо-таки тюремные стены, дабы скрыть от любопытных глаз все, что творится в сем таинственном жилище.

— Да ведь об этом знает весь город, это уже старая песня! — вмешался Брут, говоривший один за всех. — При чем же тут интересы родины?

— Терпение! — отмахнулся Мадозе. — Однажды перед домом на Собачьей остановилась почтовая карета, из нее вышло четверо: трое слуг, молчаливых как могила, и дама, которая впоследствии лишь два или три раза в год, закрывшись вуалью, выезжала неизвестно куда. Никто не мог даже сказать, блондинка она или брюнетка.

— Ага, я понял, куда вы гнете! — снова прервал его Брут. — По-вашему, эти таинственные люди — заговорщики?

— Вы даже не подозреваете, господин Весельчак, до чего вы правы. У меня есть доказательства, что новые обитатели Собачьей улицы — аристократы, возможно даже — тайные агенты Генриха Пятого[69].

— Вот как? — завопили бараны из панургова стада[70]. — Тогда не мешает нанести им визит!

— Иначе говоря, сославшись на свободу и равенство, вы хотите нарушить одиночество этих бедных людей? — заметил Артона.