Пережить фараона - Софья Рон

Инструктор в летнем лагере в Минске носил кипу, и многие ребята последовали его примеру. Заповедей почти никто из них не соблюдал, но кипа была символом, знаком национальной идентификации. В результате как-то вечером, когда обитатели каравана номер 54-а только закончили ужин и теперь, устраиваясь на ночь, искали, чем бы заткнуть щели, чтобы не так дуло, дверь широко распахнулась и двое охранников ввели высокого, чуть сутулого парня в очках и с кудрявой черной шевелюрой. Когда дверь за охранниками захлопнулась, новенький огляделся вокруг, уселся на привинченную к полу табуретку и произнес: — Мне, наверное, надо представиться. Гольдберг. Владимир Зеэв. Он говорил на правильном иврите, пожалуй, даже слишком правильном, но акцент угадывался безошибочно.

— Владимир Зеэв, — понимающе улыбнулся Ури, — в честь Жаботинского.

Менаше поднялся с матраца и положил мальчику руку на плечо.

— Надо же, уже и олим начали брать. Сколько ты в стране?

— Четыре дня, — последовал ответ, и все они застыли на месте…

В караване Зеэв освоился очень быстро, и вскоре, под руководством Менаше, уже накладывал тфиллин. По субботам вместе с Яаковом они, за неимением лучшего, изучали ТАНАХ по антологии Шимона Пелера, причем Яаков пытался дополнить недостающие куски по памяти, насколько это было возможно. На допросе Зеэв признался, что незаконно перешел границу, через две недели его отвезли на суд в Беэр-Шеву, где он и получил свои десять лет, но особенно по этому поводу не переживал, утешаясь мыслью, что Харид умрет раньше. Об этом Зеэв заявил во всеуслышание, вернувшись из Беэр-Шевы. Был дождливый зимний вечер, и Зеэв, стоя посреди комнаты, пытался стянуть с себя промокшую насквозь куртку цвета хаки. Денег у государства не было, и заключенным выдавали вышедшую из употребления армейскую одежду.

— Может, не стоит так громко, — пытался урезонить его Яаков.

Охранники только-только заперли снаружи дверь каравана и с улицы еще доносились их шаги. Но Зеэв в ответ только рукой махнул.

— Что они мне сделают. Добавят еще десятку. Ну, так долго он точно не протянет.

— Это как сказать, — заметил Ури, — диктаторы как раз живут долго. Ким Ир Сен дотянул почти до ста лет.

Сам Ури получил восемь лет, но тоже рассчитывал выйти до окончания срока. Израиль, сказал он как-то Яакову, — слишком маленькая страна, и процессы, которые заняли в России, или, скажем, Китае, десятилетия, здесь протекают гораздо быстрее. Диктатуры Харида хватит лет на пять, не больше. Они как раз были одни в караване, Ури был болен, а Яакова, как новенького, первые три дня на работу не выводили, и он воспользовался случаем и поинтересовался, за что Ури сидит.

— Сегодня правильнее спрашивать, за что человек остается на свободе, — усмехнулся Ури, но все-таки объяснил.

История получалась почти детективная. Ури опубликовал в каком-то журнале статью о Сталине. Сталина в те времена вспоминали многие, но Ури писал не о лагерях и не о массовых репрессиях, в своей статье он обращался к полузабытой истории начала 30-х годов. Коммунисты уже захватили власть, но внутри самой партии еще проводились выборы, и на очередных выборах генеральным секретарем был избран не Сталин, а молодой и популярный деятель из рабочей семьи, Киров. Сталин объявил выборы недействительными, а вскоре подстроил убийство Кирова, при этом, конечно, считалось, что убили его агенты контрреволюции. С внутрипартийной демократией было покончено, то есть, выборы, разумеется, проводились, но исход их был предрешен заранее.

На допросе следователь положил перед Ури на стол экземпляр журнала со статьей. Статья вышла недавно, но журнал выглядел почему-то изрядно потрепанным.

— Вы автор? — спросил следователь.

Ури только пожал плечами. Отпираться не имело смысла, тем более, что никакого криминала в его статье не было.

— Я, — подтвердил он, — ну и что. Об этом можно прочитать и в учебнике истории.

— Возможно… — неопределенно протянул следователь, который учебников истории явно не читал, но обнаруживать своей неосведомленности не хотел. — Допустим. А это, — и тут он швырнул на стол сложенную вчетверо газету, — это тоже написано в учебниках истории.

Какая именно это была газета, Ури так и не понял. С газетного листа широко улыбался Хаим Армон, а несколько строк внизу кто-то подчеркнул красным карандашом. Ури вгляделся и прочитал, что грузовик, послуживший причиной аварии, вез в Иерусалим стройматериалы для новой палестинской больницы в Восточном Иерусалиме.

— И что с того? — Ури поднял на следователя недоумевающий взгляд.

— Вы действительно не понимаете. — удивился следователь. — Газета вышла в тот же день, что и ваша статья.

— Я действительно не понимаю, — ответил Ури.

Ури уже несколько месяцев почти не читал газет, и это спасло ему жизнь. Следователь принял его за кабинетного ученого и больше ни о чем не допытывался. Только потом, вспоминая отмеченные красным строки, Ури понял, отчего так нервничал следователь. Больница для палестинцев строилась по личной инициативе президента, Хаим Армон дал номинальному главе государства возможность проявить себя в гуманитарной сфере… По всей стране собирали деньги, кампания была широко разрекламирована по радио, и президент непосредственно наблюдал за строительством.

Конечно, на такие темы не стоило откровенничать с малознакомым человеком, но Яакову почему-то все доверяли безоговорочно, иногда его это даже удивляло, ведь он попал сюда случайно, антиправительственной деятельностью никогда не занимался, даже на демонстрации ходил постольку-поскольку и часто задумывался о том, как сложилась бы его судьба, не окажись в его классе сын Лернера.

Эфраим Лернер, худенький темноволосый мальчик, пожалуй, слишком маленький для своих одиннадцати-двенадцати лет, ничем особенным в классе не выделялся. Учился он неплохо, хотя и не был среди лучших, вел себя примерно, но постоянно находился в классе в центре внимания, потому что был сыном Баруха Лернера, того самого. Яаков вообще-то считал, что от каховцев лучше держаться подальше. Они, возможно, были во многом правы, но раздражала их нетерпимость и эта вечная манера поднимать столько шума. Но дети есть дети, их как раз привлекают шум и громкие слова, и присутствие в их классе сына руководителя движения Ках возбуждало у них вполне понятный интерес. Но потом, в доме Эфраима, Яаков встретил лишь нескольких из них, остальных наверняка не пустили родители, тогда уже многие боялись, и их тоже можно было понять.

Все началось, как обычно, с Хеврона. Президент принял решение о насильственной эвакуации поселенцев. Программа была рассчитана на месяц, первыми значились по плану Хеврон и Нецарим. Хеврон даже не был объявлен закрытой военной зоной. Харид не боялся демонстраций, с демонстрантами давно перестали церемониться, и было ясно, что только сумасшедший решится отправиться в Бейт-Хадассу, чтобы ему там переломали кости или размозжили дубинкой голову добровольцы из «Молодой Гвардии» — так назывались спецподразделения, сформированные с целью выселения евреев с оккупированных территорий. Впрочем, «добровольцы» — это не совсем правильно сказано, потому что, хотя записывали в эти отряды на добровольных началах, члены отрядов приравнивались к кадровым военным с десятилетним стажем, и получали еще специальную надбавку за каждую операцию. Принимали в молодогвардейцы членов Аводы и Мерец не старше 30 лет. Обязательным условием было отсутствие религиозных родственников. Инициатором создания «Молодой Гвардии» выступила Шуламит Адмони, которая в то время еще занимала свой пост министра культуры и чего-то там еще, и в день, назначенный для проведения первой акции новых отрядов, ее сверкающая черная машина возглавляла колонну джипов и полицейских микроавтобусов, движущуюся по шоссе Иерусалим-Хеврон. Правда, злые языки утверждали, что сама госпожа Адмони не смогла бы вступить в «Молодую Гвардию» — туда, кстати, принимали и женщин — потому что ее собственный сын вернулся к Торе и учился в какой-то ешиве в Бней-Браке, но кто обращает внимание на такие мелочи. Во всяком случае, нельзя не признать, что в своем строгом пальто защитного цвета и берете, похожем на береты десантников, министр культуры смотрелась совсем неплохо для своих шестидесяти с лишним лет, тем более, что это было одно из ее последних публичных выступлений.

Колонна достигла Хеврона около 12 часов дня. Был ноябрь, но день выдался солнечный, и сотни арабов толпились на крышах в предвкушении увлекательного зрелища. Демонстрантов, как и следовало ожидать, никаких не было, и спецподразделения, в сопровождении целой армии журналистов, уже подошли к Бейт-Хадассе, где собрались все евреи Хеврона, но тут раздались выстрелы в воздух. У самых ворот Бейт-Хадассы, на каменных ступеньках, ведущих в боковое здание, Бейт-Хасон, стояли пятнадцать-двадцать мальчиков из каховской ешивы, некоторые из них сжимали в руках неизвестно как уцелевшие после многочисленных обысков автоматы узи. Один из мальчиков, высокий, в черной вязаной кипе, с пробивающейся каштановой бородкой — его еще потом показывали по телевизору — кричал в мегафон, что они пришли защищать хевронскую общину, но еврейской крови проливать не хотят и поэтому стреляют в воздух в знак предупреждения. Бедные мальчики, они даже не успели еще раз вскинуть свои узи, на них тут же навалились десятки прошедших спецподготовку мускулистых парней, и через несколько минут все было кончено. Поселенцев погрузили в тендеры и отправили обновлять лагерь Нецарим-2, названный так чуть позже, когда в доставленные из Димоны караваны привезли жителей Нецарим, а «террористов», то есть этих мальчиков из Каха, поместили в военную тюрьму.