Обманная весна - Максим Далин

— Мама, мне двадцать лет, — сказал Иван, понимая, что это звучит неубедительно.

— Для меня ты всегда будешь моим маленьким Ванюшей, — сказала мама, и это прозвучало убедительно на все сто. — Ты уже забыл, что такое Питер. Ты вернулся с войны целым, слава богу, и я никогда себе не прощу, если какие-нибудь подонки пырнут тебя ножом в подворотне.

— Послушай, мама, но мне нужно…

Глаза мамы наполнились слезами.

— Знаешь, мой дорогой, — сказала она с вселенской печалью в голосе, — я ничего не имею против твоих армейских друзей, но мне кажется, что этот молодой человек…

— Знаешь, — перебил ее Иван жестко, насколько смог, — этот молодой человек был командиром моего отделения. И был ранен, почти смертельно, вытаскивая нас из-под обстрела. Я уж не говорю — раза три спас лично меня. У него никого нет, он живет один, и не вполне оправился от ран. Я могу посидеть с ним вечером?

Мама резко изменила тактику.

— Ты не говорил мне об этом раньше.

— Чтобы тебя не расстраивать, — буркнул Иван.

— Как нехорошо с твоей стороны, Ванюша, что ты до сих пор ни разу не пригласил его к нам, — сказала мама с укоризной. — Мне очень жаль, что я до сих пор не знакома с твоим другом. Ты сам говоришь, что ему грустно в одиночестве вечерами — а что ты сделал, чтобы это изменить? Вы ведь пьете вместе, так? А куда лучше было бы посидеть в домашнем кругу, выпить чайку с пирогом, послушать музыку, побеседовать… Папа отпросился бы пораньше. А то можно позвать Лидочку с подругой…

Иван представил себе Грина в семейном кругу. Ему почему-то стало нехорошо, но он кивнул.

— Хорошо, только в другой раз. Сегодня мы уже договорились.

Мама вышла с удовлетворенным видом. Иван принялся одеваться. Но не успел он застегнуть молнию на куртке, как мама появилась из кухни с пакетом.

— Вот, держи, — сказала она гордо, не смотря на слабые протесты Ивана. — По крайней мере, вы не будете закусывать тухлыми кильками. Я знаю, что это такое — посиделки мужчин в одиночестве. Бери, бери — еще спасибо скажете.

Иван взял пакет и вышел на лестницу. Мама стояла в дверях до тех пор, пока не закрылись двери лифта. В лифте Иван заглянул в пакет.

В большом пакете лежали два сравнительно небольших свертка: в одном обнаружились ветчина и сыр, нарезанные ломтиками, а во втором — пончики в сахарной пудре, еще теплые через пергаментную бумагу.

У Ивана случился кратковременный припадок сдерживаемого истерического хохота, из лифта он вывалился, согнувшись вдвое, но на лестнице успокоился и из подъезда вышел уже с серьезной миной, думая о том, как Грин выскажется по поводу пончиков.

Рыжая «копейка» уже стояла напротив подъезда. Грин курил рядом с машиной.

— Что это у тебя за багаж? — спросил он весело.

Иван опять согнулся крючком.

— Пончики… с сахарной пудрой… — выдавал он сквозь смех. — От мамы… приманка…

— А вот и шиш им, а не приманка, — Грин отобрал у Иван пакет и закинул на заднее сиденье. — Им ни к чему, они хищники, а нам пригодится. Передай привет маме — святая женщина.

— Это тебе приманка, Грин! — корчась от смеха, простонал Иван. — А не вампирам! Это мама хочет заманить тебя в наш семейный круг!

— Точно, святая, — ухмыльнулся Грин, садясь за руль. — Ну, что встал? Пора-а в путь-дорогу…

Вечер валился в ночь.

Зимняя темень, в которой плавали фонари, в центре города была менее непроглядна, чем в новостройках, но с празднично освещенного помпезного Невского свернули на Лиговку, в холодный неуют среди обшарпанных стен. Здесь фасады бывших домов таращились темными глазницами, а стриженые тополи напоминали девочек-сирот — по колено в грязном снегу. Иван пал духом, и старался только не слишком это показывать.

Грин вел машину на очень умеренной скорости. Давал всем редким ночным странникам его обгонять, щурил глаза, насвистывал «Прощание славянки» и очень внимательно глядел по сторонам. Иван сидел рядом и боролся с холодом в животе.

— Неужели ты их прямо так и видишь? — спросил Иван, когда Грин по какому-то наитию свернул с Лиговки в переулок. — Смотришь на прохожих, видишь, кто из них…

Грин повернулся к нему. Иван был в который раз поражен его лицом — в веселом азарте, глаза горят, усмешечка знакомая… А ведь обычно раны и потери полностью, навсегда стирают с лица такую усмешечку — обозначающую удовольствие от дела, удовольствие от риска… еще какого риска!

— Я их сердцем чую! — прошептал Грин проникновенно, пародируя булгаковского Шарикова. — Смотрю, если честно, так, по привычке. Страхуюсь, — пояснил он уже обычным тоном. — И ты запомни: глазами особенно много не увидишь. Учись чуять. Вот тут, где-то поблизости…

— Откуда ты знаешь? — Иван почувствовал только ледяную струйку вдоль спины.

— Да ёлы-палы, Ванька! Напрягись. Ощути — их… как бы сказать-то… их пространство.

Ивана тряхнуло еще сильнее, но он не понимал, от чего: то ли от слов Грина, то ли от проснувшегося чутья. И вдруг навалился нестерпимый панический ужас.

— Грин… — прошептал он сипло. — Здесь что-то…

Грин обернулся снова, улыбнулся прямо-таки лучезарно.

— Ну, слава тебе, Господи, и ты учуял. Здоровый гад. Старичок. Будет весело.

Иван уставился на него дикими глазами. Так он об этом?! Вот об этом ледяном штыке в сердце?! И еще может улыбаться?!

Грин был железный боец. Бог войны. Иван не мог такого постичь.

Грин остановил машину и вышел, захлопнув дверцу. Ивану пришлось последовать за ним, хотя возражало все тело, вся интуиция, весь разум — все вопило о смертельной опасности и, хуже того, о невероятном ужасе, которому нет названия. Он мог действовать только потому, что рядом был Грин, такой же спокойный, как в горах или у себя во дворе. Ужас слепил и сбивал с толку; Иван не мог смотреть вокруг, на страшную желтую стену, черный провал проходного двора и танцующие тени. Иван видел только Грина — как Грин, не торопясь, прищурившись, оценивал обстановку.

— Вот, — шепнул он наконец. — Гляди, прелесть какая.

Иван посмотрел.

Под фонарем обнаружилась худенькая девочка-подросток. Бледная, изящная, с остреньким лисьим личиком нимфетки, с темно-красными кудряшками вокруг молочно-белого личика, с огромными вишневыми глазищами, с трогательно тоненькими ручками и ножками — такие не должны вызывать ничего, кроме умиления… Очевидно, для усиления собственной трогательности, она носила наивный комбинезончик в розовых сердечках и игрушечные сапожки с розовым пушком вокруг лодыжек. Девочка изучала афишу рок-концерта на столбе. Сцена выглядела безопасной и милой, но от девочки волнами исходил цепенящий ужас и тонкий запах цветов, убитых морозом.

— Даже жалко, — шепнул Грин, стоя в тени подворотни. — Как ребеночек… старая сука.

Иван изо всех сил вжался в стену.

— Откуда ты… — Иван прервал новый приступ ужаса.

— Смотри.

Грин вскинул пистолет.

Девочка вдруг резко обернулась и издала змеиный шип, обнажив маленькие клыки. Грин выстрелил — и Иван совершенно четко увидел, как пуля выбила фонтанчик штукатурки из стены: девочка-вампир растворилась в густых тенях, как в темной воде.

— Ах ты… — Грин резко обернулся.

Иван опоздал ровно на секунду — маленькая, очень холодная, совершенно железная рука обхватила его запястье и дернула. Он еле удержался на ногах, но оказался лицом к лицу с диким кошмаром — с девичьими глазами, светящимися спокойной жестокостью. Все тело Ивана будто обмякло. Он забыл о посеребренном ноже, забыл о цели, забыл обо всем. Сопротивляться не было сил, мир помутнел, клыки, кажется, лязгнули у самого носа, хлопнул выстрел или не выстрел, ветер рванул ледяным холодом, кольцо стальных пальцев разжалось, все вдруг спалось, оставив только озноб и тошноту.

Иван осознал себя сидящим на холодном асфальте у страшной желтой стены. Рядом стоял Грин и курил.

— Насиделся? — спросил он сдержанно-иронически. — Здорово. Если ты уже отдохнул, тогда пойдем ее поищем. Упустили.

— Да? — Иван вдруг ощутил приступ сумасшедшего восторга оттого, что вампира уже нет поблизости. — А ты стрелял, да?

— Стрелял, — Грин швырнул окурок. — Ее даже царапнуло. Я только не понимаю, что ты ведешь-то себя, как баран на бойне? Они же чуют страх, блин. Она тебя учуяла, а ты, вместо того, чтобы действовать, расселся тут и загораешь…

— Я не знаю… — Ивану было бы смертельно стыдно, если бы стыд не вытесняла радость избавления. — В прошлый раз они, вроде бы…

— Я же тебе говорил: в прошлый раз они были — молодняк. А эта — старая, лет двести пятьдесят, а то и все триста. Не куснула — скажи спасибо.

Восторг поугас. Иван встал и принялся отряхивать брюки. Грин молча разглядывал его и курил.

— Слушай, — сказал Грин наконец, — ты можешь уйти, если хочешь. Я тебя принуждать и не подумаю. Если не выдерживаешь, давай, брось это дело.