Ночь стюардессы - Ольга Кучкина

Почему? Почему они должны сделаться несчастными?

Наверное, она спрашивала его об этом. Наверное, она также спросила его что-нибудь в том роде, почему не сделал этого раньше, а не сейчас, когда уже приглашены гости. Или, когда куплены кольца. Или, когда его родители дали добро. Аргументы ничего не значили, она хваталась за любой, как за соломинку. Наверное, я поступил как последний негодяй, сказал он, но другого выхода не было.

Он умел принимать решения – что было, то было.

Тогда я выслушала его историю спокойно. И лишь оставшись одна, плакала, не зная толком, отчего.

У влюбленных слезы текут легко и целительно.

До внезапного насильственного разрыва я не знала, что влюблена. Со мной не случилось того, что называется любовью с первого взгляда. Случилась любовь со второго. Все происходило постепенно, страсти не одолевали меня. Я оставалась спокойной и веселой – ровно до той минуты, когда он объявил мне, так же, как той своей невесте, что мы должны расстаться. Но я не была ему невестой. А кем? Хорошей знакомой? С хорошими знакомыми не поступают так драматически.

Разрыв спровоцировал любовь. Что имеем, не храним, потерявши, плачем – материнская поговорка, которую раньше сознание обтекало, обрела реальный смысл. Лишь когда отнимают – становится понятно, что отняли. С женщинами так часто бывает.

Может быть, его отношения со мной попали в ту же колею, что и отношения с той девушкой? Получалось, что он как гоголевский Подколесин, мечтая о женитьбе и страшась ее, в последний момент выпрыгивал из окна. Ни о какой женитьбе между нами не шло и речи. Я не заговаривала – он ни намеком не обмолвился. Хотя я все больше привыкала и привязывалась к нему. Теперь надо было отвязываться и отвыкать.

Удар был слишком тяжел.

Слава тебе, безысходная боль!Умер вчера сероглазый король.

Мой сероглазый король исчез из моей жизни. Все равно что умер.

Записка

Когда я находилась в рейсе, было легче. В рейсе требовалось думать о своих обязанностях, а не о своей несчастной любви. Когда выдавались пустые от работы часы и дни, я погружалась в пучину страданий с головой.

Моя проблема заключалась в моей закрытости. Кто-то открывается первому встречному-поперечному, кто-то припадает к материнской груди, кто-то делится с подругами, кто-то вышибает клин клином, заведя себе нового дружка. Я все таила в себе и заводить никого не собиралась. Я должна была по-прежнему держать фасон, полагаясь исключительно на себя. Возможно, мой секрет был секретом полишинеля, и по моей физиономии можно было прочесть больше, чем мне хотелось бы, – это ничего не меняло.

Возможно, мне следовало сделать какую-то попытку к примирению. Позвонить, как ни в чем не бывало. Либо снова попытаться объяснить ему, как я люблю его. То есть бегать за ним. Ничего этого я делать не умела и не хотела.

Не думала, не гадала, что со мной может стрястись такое.

Я уже жила в студенческом общежитии на Мытненской, поступив на испанское отделение филфака ЛГУ, в свободное время ездила к родным, но ничего им не рассказывала. Бродила родными улицами, по которым весело бегала юной почтальоншей, не знавшей ни тоски, ни печали, всеми привечаемой, и не находила утешения. По улицам, казавшимся тогда такими широкими, а нынче жалко сузившимся, ехали машины и шли люди, одетые преимущественно в черное и серое, отчего походили на стаю ворон, пассажиры входили и выходили из троллейбуса, нищий просил подаяния, подростки приставали к прохожим, стреляя сигареты, зажигались тусклые полуразбитые фонари, пахло бензином и соляркой, – я чувствовала себя отравленной.

Одно происшествие развлекло меня. Я возвращалась домой, в нашей подворотне подпирал стену незнакомец. Увидев меня, он оторвался от стены и пересек мне дорогу, походило, что он ждал именно меня. Сгущались сумерки, кругом ни души, мы были вдвоем в пустом сумеречном пространстве. В другое время я, может быть, испугалась бы. Сейчас меня охраняли мои ангелы, искупая свою вину за то, что оставили одну в тот роковой день расставанья с моим милым.

Про ангелов я начала думать буквально с первого дня в авиации, и когда повторяла слова бабушкиной молитвы, больше думала не о Нем, а о них, как если б они были где-то рядом, за моим плечом. Они были посредники между Ним и мной, с посредниками было проще.

Незнакомец крепко схватил меня за руку и начал ни с того, ни с сего умолять дать ему мой телефон. С какой стати, спросила я не столько удивленно, сколько надменно. Я умею быть надменной, если потребуется. Он начал рассказывать мне какие-то сказки про то, что сколько-то времени назад, увидев меня, да еще с такими грустными глазами, он потерял сон и покой и поклялся себе, что сумеет развеять грусть в моих глазах, и что лучше меня нет девушки на свете. Вы лучшая девушка в СССР, пробормотала я фразу из фильма Еще раз про любовь, которую Лазарев произносит в адрес Дорониной и которая стала столь популярной у стюардесс. Он, видимо, решил, что диалог завязался, и глаза его заблестели, как будто в них включили свет. Я сказала, что никакого телефона не дам, и попросила пропустить меня. Свет выключили. Мне показалось забавным это переключение, как в автомобильных фарах. Он еще что-то говорил про мою красоту, мне стало скучно, я дернулась, и тогда он отпустил меня. Я ушла.

По прошествии времени меня посетила шальная догадка: не он ли устроил мне эту проверку лояльности? У меня нет и не было никаких доказательств, но, зная его, я могла предположить, что и эта штучка из его штучек.

Но я извлекла из этого маленького события пользу. Я заставила себя посмотреть на вещи как бы из другого измерения и прекратить страдать. В конце концов, сказала я себе, у меня тоже есть своя гордость, я тоже не пальцем деланная, не на помойке же он меня нашел. Я сказала себе, что надо забыть его, и я забуду.

Я умею быть рассудительной.

Удивительный закон существует. Когда ты исчерпал все запасы страдания и перестал верить и надеяться, срабатывает накопившаяся энергетическая масса, и следует прорыв: тебе даруется желаемое. Парадокс в том, что ты, быть может, этого больше и не желаешь.

Я – желала.

В один прекрасный день я увидела прикрепленный к входной двери бумажный листок. На нем написано: Да, дружочек, это я. И номер телефона.

Обвал.

Счастье труднее написать – живописать! – нежели несчастье.

Ну, предположим, это Сороковая Моцарта.

Либо сильный запах жасмина в саду.

Либо щенок, облизывающий тебе лицо.

Либо, когда в солнечный день летишь на лыжах с горы, и все кругом сверкает брильянтовой крошкой.

Либо вот умираешь хочешь по-маленькому и не знаешь, добежишь или нет, и, слава Богу, добежала.

Ночь (3)

В моем дипломе о высшем образовании, полученном на филологическом факультете Ленинградского университета, записано: филолог-романист.

Романистика – наука, изучающая романские языки. Но романистика – также и словесность, то есть собственно создание литературных произведений. Романист – писатель.

Сама запись в университетском дипломе указывала путь, на который раньше или позже мне следовало встать.

Жизнь щедро одарила переменами. Сколько их было в моей жизни!

Та, что ожидает, ни с чем не сравнима.

Мне нужно было обрести хоть какое-то равновесие, занявшись чем-то, что могло бы отвлечь и увлечь. Храбрая мысль сесть-таки за роман толкалась в моем мозгу, как ребенок толкается во чреве матери.

У меня выйдет. У меня всегда все выходило. Почти всегда.

Сидя возле меня на постели, он сказал:

– Я хотел тебя попросить завтра причепуриться и все такое.

– Ты хочешь сказать, это будет завтра? – изо всех сил сохраняя спокойствие, спросила я.

Он кивнул:

– Да.

И хотя не он, а я была инициатором всего, сердце заныло, как ноет больной зуб.

Пожалуй, я ни в чем не уступала ему по характеру. Мы оба были рождены под знаком лидерства. Я сознательно выбрала позицию уступок – не хватало нам еще бодаться друг с другом.

Конец ознакомительного фрагмента.