Иван Калита - Максим Ююкин

— И как тебе, Святославле, не надоест разбойничать? — неторопливо, с наслаждением жуя слова, как сотовый мед, произнес Юрий. — Опять твои людишки села мои порубежные пожгли, скот да сирот незнамо куда увели. Ты, конечно, скажешь, что все это не с твоего ведома делалось?

Юноша с негодованием вскинул голову. Его смятое страданием плоское лицо исказилось еще больше, на этот раз от гнева.

— Ты сам не веришь, Юрий, что это я подослал тех разбойников напасть на твои села, — прерывающимся голосом, но громко и отчетливо, точно отвешивая собеседнику оплеухи, сказал он. — Может, они и пришли с моей земли, но, клянусь, кабы я знал о них и о том, что они замышляют, сам велел бы повесить их на первом же дереве!

Юрий засмеялся. Ему ли было не знать, что Святослав ни сном ни духом не ведал о набеге на московские села! Ведь московский князь из собственной казны заплатил тем самым разбойникам, которые под видом можайских ратников разорили несколько его же сел, чтобы Юрий имел законный предлог для расправы с соседом, владения которого он еще при жизни отца порешил прибрать к рукам.

— Что же с тобой делать, Святославле? — будто в раздумье, медленно протянул Юрий. — Ты, как видно, из тех, кого унять могут лишь темница да могила. А я свои рубежи оградить должон. Посему поедешь ты со мной в Москву. Там, под неусыпным доглядом, ты для меня будешь безопасен.

Святослав снова опустил голову.

— А там... яко Константина? Что ж, сила за тобой, твори что хочешь, — тихо произнес он с полной покорностью судьбе.

Тут Иван, хмурившийся в продолжение всего разговора, наклонился над креслом и что-то сказал старшему брату на ухо. Юрий недовольно отмахнулся от него.

— Вот еще глупости! — вполголоса сказал он, не поворачиваясь к брату. — И ты то же делать будешь, попомни мое слово. А покамест учись.

И, опершись о ручки кресла, чтобы подняться, Юрий велел ратникам увести Святослава.

10

Акинф взволнованно расхаживал взад-вперед по горнице, силясь утихомирить рвавшийся наружу гнев. «Дерзкий молокосос! Так надругаться над боярской честью! Высечь бы его хорошенько!» — возмущенно бубнил он себе под нос, в бессильной ярости стиснув кулаки с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Боярин уже давно стал примечать, что не пользуется расположением своего нового князя, шестнадцатилетнего Ивана Даниловича. Но то, что произошло вчера на пиру в княжьих хоромах, переполнило чашу его терпения. Войдя в гридницу переяславского дворца, почти все пространство которой занимал огромный покрытый белоснежной скатертью стол, Акинф уверенно направился к привычному, утвердившемуся за ним еще при покойном князе Иване Дмитриевиче месту по правую руку от князя, но его остановил неприязненный взгляд Ивана.

— Сядь там, боярин, — холодно произнес князь и указал ему на место в середине стола. Кровь метнулась в лицо Акинфу, но что он мог сделать: с князем не поспоришь. Сопровождаемый насмешливыми взглядами бояр, которых Иван привез с собой из Москвы, Акинф неторопливо, стараясь сохранить достоинство, проследовал к назначенному месту. Лицо его было бесстрастно, но в душе пылал испепеляющий огонь. Никогда в жизни не доводилось Акинфу испытывать подобного унижения. До самого окончания пира боярин просидел молча, уставившись в одну точку; кусок не лез ему в горло. Лишь однажды Акинф украдкой взглянул, кому досталось его место. Ну конечно! Он и не ожидал увидеть на нем никого иного, кроме воеводы Родиона Несторовича. Родион сравнительно недавно перебрался из Киева в Москву, где сразу же занял самое завидное положение. Приехал он не один, а в сопровождении полутора тысяч детей боярских, под началом каждого из которых находился небольшой отряд; таким образом, благодаря Нестору военная мощь молодого князя изрядно возросла. Это открытие вызвало в душе Акинфа новую бурю. Может быть, у себя в Киеве этот Родион и был важной птицей, но здесь, в Переяславле, своя знать, и никто не вправе так открыто ею пренебрегать. Нет, с него довольно! Он не намерен больше терпеть этого самонадеянного отрока, который позабыл, что власть князя крепка только тогда, когда опирается на исконные, коренные боярские роды. Он отправится в Тверь, где сидит князь Михаил Ярославич. Еще его покойный отец милостиво относился к Акинфу; в память о родителе сын не может не оказать его любимцу подобающее уважение. Он еще преподаст этому мальчишке хороший урок!

Раздумья Акинфа прервал скрип отворившейся двери: в горницу вошел его старший сын Иван. Молодому боярину было уже за тридцать, но, даже став зрелым мужем, он заметно робел перед отцом и повиновался ему беспрекословно, как дитя. Иван уже знал об унижении, которому подвергся отец, и явно принял его близко к сердцу, о чем говорили его нахмуренные брови и прорезавшая лоб скорбная складка.

— Ты звал меня, отче? — тихо спросил он.

— Ты, верно, догадываешься, сынок, о чем у нас с тобой пойдет речь? — с видимым усилием произнес Акинф. Вместо ответа Иван потупил глаза. Акинф продолжал: — Я немало пожил на свете и ведаю, что предвещает подобное изъявление княжьей немилости. Я не собираюсь дожидаться, покуда нас в поруб посадят или того хуже... Короче говоря, надобно нам всем уносить отсюда свои головы, и чем скорее, тем лучше. Вот и давай потолкуем, как нам поскладнее управить это дело. Токмо помни: проведать про то не должна ни одна живая душа.

— Бежать? — Сквозь неизменную почтительность в голосе Ивана прорвались нотки удивления и возмущения. — Как же так, отче?! Ты ведь сам всегда учил нас с Федором беречь родовое гнездо, где столько поколений предков жили и на судьбу отнюдь не вадили!

— И еще поживет немало, — уверенно сказал Акинф. — Для тверских князей Москва хуже кости в горле, и они не упустят возможности вырвать Переяславль из ее когтей. Попомни мое слово: вскорости тверские мечи проложат нам дорогу домой.

— Но почему мы должны бежать тайком, точно тати? — с обидой воскликнул Иван. — Испокон веку бояре на Руси по своей воле выбирают, какому князю слу жить. Взять хотя бы сего проклятого Родиона: ведь он поступил в московскую службу, уйдя от киевского князя, и никто не почитает его за изменника.

— Он им и не является, — усмехнулся Акинф. — Меж Киевом и Москвою не распри. А к злейшему ворогу своего дома Иван нас добром не отпустит.

— Дитя не вынесет дороги, — выложил Иван последний довод против отцовской затеи.

— Значит, придется оставить, — невозмутимо ответствовал Акинф. — Нет ли среди челяди кормящей бабы?

— У конюха Петрилы жена недавно родила.

— Вот она его и выкормит.

— Нелегко будет уговорить Софью расстаться с сыном, — тяжело вздохнул Иван.

— Что же ты за муж такой, коли с бабой сладить не можешь? — вскипел Акинф. — Твое слово должно быть для нее законом: сказал — как отрубил. Ну, ступай с богом.

Опасения Ивана оказались не напрасными: когда молодая боярыня, только что оправившаяся после трудных родов, услышала о том, что ей предстоит разлука с новорожденным сыном, ее голубые глаза округлились от ужаса.

— Сыночка на людей не оставлю! — Софья вцепилась обеими руками в перину, на которой лежала, точно боясь упасть. — Делай что хочешь, а я с ним не расстанусь!

— Замолчи, дура! — раздраженно крикнул Иван. — Ты всех нас погубить хочешь?!

Но, увидев, как задрожали крошечные, по-детски припухшие губы супруги, как наполнились слезами ее глаза, он тут же раскаялся в своей резкости. Иван нежно привлек к себе жену и сказал как можно ласковее:

— Ничего с нашим сыном не случится. Или ты думаешь, он мне не дорог? Петрило с женой — холопи верные, они все сделают как должно.

Когда наступила ночь, Акинф, оба его сына и невестка, одетые в дорожные одежды, вышли во двор, где их ожидали несколько самых испытанных слуг, державших под уздцы оседланных коней. Чадящий факел в руке одного из холопов тускло освещал бледные, тревожные лица беглецов. Глаза молодой боярыни были красны от слез. Акинф, несший на руках завернутого в одеяло внука, приказал молодым подождать и быстрым шагом направился к избе конюха Петрилы. Софья сделала непроизвольное движение, как бы порываясь остановить свекра, но муж, обняв за плечи, мягко удержал ее. Всхлипывая, боярыня уткнулась Ивану в плечо. Жена Петрилы была дородной цветущей женщиной лет тридцати, высокая, статная, с гладким румяным лицом. В наспех накинутом на голову платке, с мужниным тулупом на плечах поверх холщовой сорочки, она удивленно осветила лучиной нежданного ночного гостя. Ее супруг, напротив, проявил к приходу боярина полное равнодушие, причина которого крылась в количестве выпитого им вечером ола. «Да, Иван не ошибся в выборе, — подумал Акинф, глядя на крепкие тугие груди хозяйки. — Вот уж кому сам бог велел быть кормилицей».

— Вот что, жено, — сказал он вслух, тщетно пытаясь унять щемящее чувство, охватившее его при мысли, что его будущий наследник, такой крошечный и беззащитный, сейчас останется в этой убогой затхлой избе, в сущности, на произвол судьбы. — Нам придется на время уехать... Далече уехать и, может быть, надолго. Вот я и помыслил, что ты сможешь взять к себе на этот срок наше дитя и выкормить его вместе со своим. Могу я доверить тебе внука? — спросил Акинф, испытующе глядя женщине прямо в глаза.