Талант марионетки - Кэрри Гринберг

Иранский ковер, чей возраст измерялся сотнями лет, с незапамятных времен лежал в кабинете директора Театра Семи Муз. Но сколько бы тот не мерял шагами пол, ворс так и не примялся.

Мсье Тиссеран сделал еще несколько неспешных шагов. Он не придавал большого значения вещам, но тем не менее его окружало все самое лучшее. Рене притягивал элегантные безделушки и предметы роскоши, и, однажды заняв свое место в его кабинете, любая вещь оставалась там навсегда. Безупречно точные швейцарские часы, которые никто не заводил. Шахматная доска с застывшими посередине партии фигурами. Почти погасший камин. Директор был равнодушен и к жаре, и к холоду, но ему нравилось потрескивание дров и неровный свет, исходящий от пляшущих языков пламени. Рене кинул взгляд на едва тлеющие угли, и огонь послушно взметнулся вверх и затрещал, будто кто-то подбросил в него сухих еловых веток.

Вдоль противоположной стены тянулся длинный стол, всю поверхность которого занимал огромный макет Театра Семи Муз. Миниатюрные коридоры, гримерные, лестницы и репетиционные залы в точности соответствовали своим реальным прототипам. Мельчайшие детали были выполнены так виртуозно, что их можно было рассматривать часами. Однако едва ли кто-нибудь, кроме самого директора, мог оценить макет по достоинству. Большинство посетителей – министр культуры, очередной спонсор или Жан-Луи Морель – попросту не замечали его. Те же, кто, как Дежарден или Этьен Летурнье, обращали внимание на миниатюрный театр, видели в нем только искусную поделку, но не суть. Это не их сердце билось там, под многочисленными стенами и перегородками. На макете нельзя было увидеть комнатку с алыми стенами – она была скрыта. Лишь равномерный пульс свидетельствовал о том, что сердце Тиссерана бьется в глубине и гонит кровь по театральным артериям.

Больше всего места на макете занимали сцена и зрительный зал. Повсюду были разбросаны крошечные человеческие фигурки, и в них безошибочно узнавались все, кто платил театру свою дань. День ото дня, час от часу они передвигались по театру, менялась их одежда и выражения лиц, и с годами в каждом из них все отчетливей проступала печать сыгранных ролей.

Рене подошел к столу вплотную и склонился над ним – демиург над любовно оберегаемым миром, им же созданным. Одна из фигурок, хрупкая и высокая, стояла посередине сцены. Тиссеран протянул к ней руку, но не стал касаться, задержавшись всего в паре сантиметров. Мадлен, милая Мадлен. Ее фигурку окружил слабый ореол сияния, как будто душа актрисы почувствовала зов своего покровителя и отозвалась. Она могла бы целиком поместиться в его ладони, а если сжать кулак – рассыпаться в прах. Но всему свой черед, торопиться не стоит. Как никто другой, Рене чувствовал течение времени, а порой замедлял или ускорял его ход. Часы были для него лишь атрибутом. Пусть другие с тревогой следят за стрелками. Люди часто боятся своей судьбы, не понимая, что она предопределена, а им нужно лишь следовать своему пути. Но у Театра Семи Муз был Рене Тиссеран, а значит, для всех приходящих сюда существовал единственно верный выбор. А если кто-то противился жребию, что ж… Тогда им приходилось исчезнуть.

За спиной директора раздалось негромкое чириканье. Он со вздохом отошел от миниатюры и обернулся. Небольшая желтая птичка повернула голову и смотрела на него сквозь прутья решетки блестящим черным глазом. Он не помнил, когда появилась здесь эта клетка, – она всегда была здесь. Всегда пустая. Всегда ждала.

В тот день, когда не стало Марго д'Эрбемон, за окном появилась канарейка. Она была слишком яркой и беззащитной для хмурого парижского ноября, и любой подивился бы, как только ее до сих пор не заклевали вороны. Канарейка беспокойно летала перед окном директора – слабые крылышки трепетали, – а потом опустилась на подоконник, мелко дрожа. Рене отпер окно и впустил ее. Птица нежно чирикнула, описала круг под потолком и села на дверцу незапертой клетки. Марго решила остаться с ним навсегда.

Тиссеран просунул палец между прутьев и коснулся мягких, как пух, перьев. Удивительно, но в последние годы он все чаще замечал, что начинает испытывать нечто вроде привязанности к своим Музам. Раньше ничего подобного не случалось: настоящие человеческие чувства были чужды его природе. Ведущие актеры и актрисы сменяли друг друга, вспыхивали на небосводе и падали вниз, не оставляя после себя никаких воспоминаний, но все же продолжали жить в этих стенах. Наверное, Марго была слишком предана театру. Или сам Тиссеран успел привязаться к ней. Он кивнул птице, та успокоенно сунула голову под крыло и задремала.

Директор вернулся к макету театра. Его крышу венчали семь маленьких муз – копии полуметровых статуй на крыше театра. Рене всматривался в каждую из них, одну за другой. Его музы. Семь муз. Тиссеран усмехнулся. Семь? Символичные числа влекут и завораживают людей, хотя большинство даже не осознают этого. Перед ним прошла целая вереница ярчайших актрис, каждую из которых называли великой. Но их было куда больше, чем семь, а сколько еще впереди? Театр поглотит и их, так было и так будет.

Внимательный взгляд директора остановился на фигурке, что накануне обрушилась с высоты. Этой ночью она вновь вернулась на крышу, уже без сколов и царапин, гладкая и блестящая. Идеальная, готовая вдохновлять, как и подобает музе. Никому из людей не пришло бы в голову изучать и рассматривать лица этих статуй, но Тиссеран не отводил глаз от этой, последней. Теперь у фигурки окончательно обозначились черты Жюли Дигэ. Он уже видел актрису в тех ролях, что ей суждено сыграть, как видел и других до нее. И после. Он безошибочно узнавал новую музу, как только она впервые появлялась перед ним на сцене.

Он нашел взглядом Жюли. Вместе с Мадлен и еще полудюжиной актеров они образовали на сцене полукруг, а между ними суетился Морис Буше. Прогон «Слепых» был в самом разгаре. Молодая муза склонилась на плечо примадонне, и та поглаживала ее по волосам, утешая. Сейчас их фигурки излучали слабое сияние – сами, без помощи Тиссерана. Он улыбнулся и простер руку над сценой. Актрисы подняли головы, и Мадлен показывала Жюли что-то вверху, хотя обе были слепы. Они не могли видеть, но все же говорили и мечтали о звездах, стараясь побороть тьму и страх. Эта сцена становилась все более удивительной и жуткой. Под ладонью Рене ореол света вокруг двух фигурок задрожал и начал расти – он охватил Мориса, Филиппа, Аделин, Себастьена… Звездное небо, которое они видели над собой, пульсировало.

Спектакль менялся, дышал и жил. Тиссеран улыбнулся, впитывая текущее со сцены вдохновение. Сами актеры не могли этого знать, но в такие мгновения их природный талант рос и умножался. Едва ли кто-то из них замечал, как в обмен на этот дар частицы их самих вплетались в ткань пьесы, отдавая дань искусству. И пусть раз за разом их души истончались – их хватит еще на много лет, на много ролей.

Боковым зрением Рене заметил движение возле миниатюрной дверки служебного входа. У этого любопытного журналиста не было собственной фигурки – он не принадлежал к этому миру. А таким, как он, нет места в его театре. Директор не любил отвлекаться на чужаков, но порой вмешательство было необходимой мерой. Впрочем, для новой музы уже все решено. Выбор сделан, она ступила на свой путь. Все что теперь требуется от нее – не сворачивать.

– Я не знаю.

Жюли натянула одеяло до подбородка и печально посмотрела на Франсуа. Сейчас она казалась маленькой и несчастной, растрепанные кудри разметались по подушке, а взгляд обиженного ребенка не мог не растопить его сердце. Журналист потушил сигарету, которую до этого нервно крутил в пальцах, смахивая пепел прямо на пол, и сел на край кровати.

– Жюли, мы должны решить, – произнес он проникновенно.

Больше всего ей сейчас хотелось забраться с головой под одеяло и проспать до обеда. Вчерашний день выдался тяжелым, как и вся неделя. Дежарден был в ужасном настроении и кричал на актеров, не переставая. Она повторяла одну и ту же реплику до хрипоты, срывалась в слезы и снова брала себя в руки – пока режиссер, наконец, не кивнул ей и не перешел к следующей сцене. А потом была «Лягушка», и пение хором с Манон, и фокстрот, и она где-то потеряла любимый браслет…

– Зачем? – Она подняла глаза на Франсуа. Он был таким милым в своей полосатой пижаме, растрепанный и растерянный. Ее самый близкий человек. Почему у них все не может быть… проще?

– Разве ты не видишь, что этот театр не идет тебе на пользу? Ты слышала, о чем я говорил?

Она кивнула.

Слова Франсуа с трудом доходили до нее и проникали в сознание как через плотный слой ваты. Что-то там про Марго. Кому интересна Марго? И что-то про Аделин. Регана. Дежарден говорил, что хочет изменить концепцию отношений сестер, и им троим предстояло сильно сблизиться как на сцене, так и в жизни. Мысль о том, что она чаще будет находиться рядом с Мадлен, заставляла сердце биться сильнее. Жюли до сих пор не могла понять, был ли реальностью ее разговор с актрисой в красной комнате, однако воспоминания о нем пьянили ее сильнее любого вина.