Журбины - Всеволод Кочетов

Заведующий клубом, одетый в новый костюм, выбритый, помолодевший, встречал гостей в вестибюле, поздравлял их. Гремел оркестр, и женщины понимали, что музыка эта — в их честь, входили торжественные, горделивые, по-хозяйски ведя за собой мужей, братьев, знакомых.

Пришли Агафья Карповна с Ильей Матвеевичем. Увидев брата, Илья Матвеевич развел руками, указывая на Агафью Карповну: притащила, дескать, как ни упирался. Выскочили из-за колонны Дуняшка с Костей. Дуняшка смеялась, Костя за что-то ей выговаривал.

— Наследника-то куда подевали? — спросил Василий Матвеевич.

— Соседям подбросили! — ответила Дуняшка, и они умчались по коридору.

Не без тревоги посмотрел Василий Матвеевич на Елизавету Серебрякову — могучую монтажницу электрооборудования. Серебрякова плавала на кораблях в морские испытания, не раз бывала за границей. Она славилась прямотой суждений и дерзостью языка. Тоже будет выступать сегодня…

Проходя мимо Василия Матвеевича, Серебрякова слегка толкнула его в бок пальцем. Василий Матвеевич качнулся.

— Не балуй! — сказал сердито. — Мужик побьет.

— Мужик в командировке. Вольная я. Подсыплю вам перцу, начальнички дорогие. Вот она, речь! — Серебрякова хлопнула ладонью по карману жакета.

Так Василий Матвеевич и знал: кроме перцу, от нее ничего не дождешься. Народу прибывало.

Расходились по фойе, по гостиным, стояли в широких светлых коридорах перед портретами стахановок завода, перед фотовитринами. Фотовитрины последовательно изображали рост завода за годы Советской власти. Василию Матвеевичу, чтобы отыскать все эти документы истории, пришлось переворошить сотни папок в заводском и городском архивах. Он нашел даже такую фотографию, на которой узнал самого себя: молодой парень вручную склепывал листы пароходного котла. Не только Василий Матвеевич — многие увидели тут свою молодость. Инженеры узнавали себя в учениках-фабзайчатах, пожилые матери семейств указывали на каких-то тоненьких девчоночек — то ли с косичками, то ли стриженых, горновщиц или табельщиц — и восклицали: «А ведь это я! Посмотрите внимательней».

Интересно посмотреть, как выглядел ты двадцать — двадцать пять лет назад, но куда интересней увидеть то, что сделано тобой за эти годы. А сделано: корабли, корабли, корабли… «Рабочий», «Партизан», «Заря», «Чайка», «Богатырь»… Десятки иных судов, больших и малых.

Люди медленно двигались вдоль витрин, переговаривались, что-то вспоминали, улыбались. А витрины вели их все дальше, вели в завтрашний день завода — к огромным планам новых цехов, сухих доков, которые в недалеком будущем придут на смену стапелям, к рисункам остекленных эллингов — тех гигантских колпаков, о которых в ветреные дни мечтает Александр Александрович, к схемам автоматических поточных линий.

В коридорах, в гостиных становилось все тесней и тесней. С улицы всё шли и шли. Шли старые, шли молодые, шли степенные, шли смеющиеся. Пришла жена, Марья Гавриловна. В директорскую ложу вести постеснялся, отвел ее в седьмой ряд, к Агафье с Ильей. Позади них сидели Виктор, Тоня и Зина Иванова, Виктор не хотел идти в клуб, — ему бы лучше на завод, в свою модельную или на корабль. Но Тоня сказала, что и она в клуб не пойдет и тоже останется дома, а если и пойдет, то только с ним. Тоня считала подлым оставить брата одного после того, что произошло. Ей было его очень жалко. Лида-то ведь так домой и не вернулась. Но и это еще не все. Она пожила-пожила у какой-то подруги, походила недели две в свою поликлинику — да и вовсе исчезла из города. Виктор получил от нее коротенькую записочку. Было в записочке сказано: «Вот я и убедилась, что врозь нам быть лучше. Поэтому — не ищи. Да ты и не станешь. Разве есть у тебя настоящее чувство ко мне?..» Ходит теперь Витя молчаливый, грустный. Нет, нельзя его оставлять дома в одиночестве.

С Зиной они встретились уже здесь, в клубе. Сели все вместе. Зина тоже знала, что произошло у Виктора с женой, и ей тоже было его очень, очень жалко. Она завела речь о заводских делах, о станке, — знала, что об этом Виктор всегда охотно разговаривает и такой разговор, конечно, отвлечет его от мрачных мыслей.

Когда дали звонок, большой театральный зал был заполнен до отказа, сидели даже на приставных стульях, на ступеньках амфитеатра, на коленях друг у друга.

Торжественное заседание открыла член завкома Анна Логинова, старая работница плаза.

Выбрали президиум. Ни одного мужчины за длинным столом, накрытым красной материей. Рядом с лысеющей бабушкой Любой, которая когда-то шила паруса для рыбацких шхун, сидела беленькая крановщица Клава Наметкина. Заняв место возле общественницы, жены главного конструктора Корнея Павловича, Софьи Михайловны, технолог Коломейцева сразу же принялась показывать на свою грудь, на плечи, на рукава — объясняла, видимо, как застрочены складки ее нового платья. Среди всех высилась Елизавета Серебрякова. Она хозяйственно переставила на столе лампу и графин — чтобы лучше видеть зал.

— Докладчика, товарищи, у нас сегодня нету, — снова заговорила Логинова. — Будем по-домашнему, поговорим — кто как умеет. Какие корабли строим, какие проводим каналы, какие выпускаем машины! Скажем хорошее, правдивое слово о самих себе. У меня по записи первой идет Настя Семенова. Прошу, Настенька. Народ просит!

Высокая стройная женщина с черными косами поднялась из рядов и быстро прошла к сцене. Когда она встала на трибуне лицом к залу, у нее на груди увидели два ордена. Кто она такая? Работала Семенова, кажется, в шлюпочной мастерской, и, кажется, нормировщицей. На заводе ее плохо знали.

— Когда началась война, — заговорила она негромким приятным голосом, — я была шестнадцатилетней девочкой. Я немедленно пошла на фронт.

Семенова рассказывала не о себе — о бойцах, о солдатах, об офицерах, об их мужестве, героизме, но перед слушателями вставал образ юной патриотки, которая под ураганным огнем выносила раненых бойцов с поля боя и тоже сражалась за Родину.

— Да, товарищи, — закончила Семенова, — я поняла, что война — это тяжелая, трудная работа, это великое бедствие. Я не хочу новой войны, как не хотите ее и все вы, но я не забыла свою военную специальность. Товарищи мужчины, запомните мою специальность. Я — санинструктор. Я перевязываю раны.

Зал загудел, загрохотал. Товарищи мужчины знали, что такое санинструктор на фронте. Если бы они сбросили пиджаки и сорочки, у многих из них на толе открылись бы следы ран, когда-то перевязанных заботливыми девичьими руками.

— Все вы знаете о том, что я была на конгрессе сторонников мира, — заговорила, выйдя вслед за Семеновой, Ксения Михайлова, формовщица из меднолитейного цеха. — Я рассказывала вам о нем. Но я вам не рассказала, дорогие товарищи, о своей встрече с черной женщиной из Африки, из страны, которая называется Берегом Слоновой Кости, — с Элизабет Литл… по-русски: с маленькой Елизаветой. Разговорились через переводчика. Она меня спросила, чем я занимаюсь. Корабли, говорю, строю. Улыбается: «Корабли? Видела ваши корабли с красным флагом. Много раз видела». Интересно, думаю: а не приходилось ли ей видеть корабли нашего завода? Спрашиваю, называю разные названия. И что вы думаете! «Заря» там была у них. Наша «Заря» дошла до Африки! Вот и хочу сказать: все, что мы делаем с вами, далеко видно, друзьям нашим видно, во всем мире. Радует оно их, ободряет. Когда сознаешь это, работается лучше. Как же! Построим новый корабль — он не просто корабль, в трюме у которого хлеб или машины, — он вестник свободы для наших друзей, весенняя ласточка.

— Это очень, очень правильно! — прошептала Зина. — Правда ведь, Виктор Ильич?

Виктор посмотрел на нее, улыбнулся и ответил:

— Ну а как же! Корабль — такое дело. Не то что наш с вами станочек.

— Со станком не шутите, Виктор Ильич. Мы в бюро каждый день получаем письма о нем со всех концов страны. Прочли, понимаете ли, в газетах, вот и пишут.

Одна за другой выходили тем временем на трибуну женщины. Слушали их в глубокой тишине. Сколько раз праздновали день восьмого марта, но никогда еще не было таких волнующих рассказов, никогда так полно не раскрывались в этом зале женские души и сердца.

— Тетки-то, тетки у нас какие! — Александр Александрович подталкивал в бок Илью Матвеевича. — Ходят в платочках да в комбинезонах, и не подумаешь, что орлицы они…

Не один Александр Александрович был удивлен тем, какие замечательные женщины работают на заводе, как много каждая из них пережила, перевидела, испытала. И как было не удивляться! Нашлись среди них матери-героини, нашлись женщины, которые, подобно Семеновой, были на фронте, которые побывали в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии, на Сахалине; которые рыбачили с отцами, были красноармейцами в гражданскую войну, сортировали уголь в шахтах, строили Днепрогэс.

К удивлению и радости Василия Матвеевича, все благополучно обошлось и с Елизаветой Серебряковой. Должно быть, сообразила, что день для критики неподходящий, и даже свою речь «с перцем» из кармана не вынула, рассказывала о загранице, о заграничных порядках, о бесправном положении женщин в западных странах Европы.